Валентин Фалин - Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания
– Считайте, что доложили и что глава советской делегации вашу линию одобрил.
Громыко ухмыльнулся и присовокупил:
– В основном и главном… Где-то слог мог бы быть у вас менее изысканным. Но вы ведь оба выпускники Института международных отношений.
Уточняем график дальнейших переговоров. Министр исполнен решимости пренебречь советами эскулапов и мольбами жены – интересы дела выше температурных неурядиц. Кроме того, работа, этот эксперимент Громыко постоянно ставил и на себе, и на ближайших сотрудниках, – наилучшая терапия, почти не знающая противопоказаний.
29 июля наш министр восседает вместе с В. Шеелем за столом переговоров. Он избирает, думается, оптимальную для той конкретной ситуации методу наведения мостов, а также профилактики возможных недоразумений на будущее – отражаемые делегациями в своих протоколах ответы на вопросы, касающиеся в особенности прав и ответственности четырех держав, статуса послевоенных границ и эвентуального их изменения политическими средствами, объединения Германии.
Отдельные из тем, заметим, вводились В. Шеелем в дискуссию заново. Они требовали от советской стороны быстрой и деловой реакции, хотя по своей весомости не уступали многим проблемам, на осмысление которых ушли недели и месяцы. Рюдигер фон Вехмар, в то время заместитель спикера федерального правительства, справедливо отмечал, что «переговоры протекают трудно, по некоторым пунктам очень трудно». С учетом материи, иначе и не могло быть. За двенадцать дней, отмеренных на заключительный раунд переговоров, вряд ли кто-либо, кроме Шееля, смог бы достичь большего. Разве что Моисей, высекший из скалы воду.
Накал спал на природе. Громыко пригласил гостя побыть с ним наедине в загородном доме МИДа. Когда-то здесь жил председатель Коминтерна Г. М. Димитров. Просторное казенное здание, кои были понастроены в 30-х гг. под Москвой для высшего начальства. Но парк – лучшего и желать нельзя. Обширный, в меру ухоженный, примыкавший к заповедной зоне «Горки Ленинские». Ходи, дыши полной грудью и предавайся, как Пьер Безухов в «Войне и мире» у Л. Толстого, мечтам. Помните: «Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я!»?
Громыко подобрал подходящие темы и слова, чтобы убедить своего коллегу, который прибыл в Мещерино вместе с П. Франком, поставить во главу угла общую цель. Она, общая цель, позволит поймать попутный ветер в паруса и изыскать если не жемчужное зерно, то совместный знаменатель. Ласковое солнце, каким оно бывает на склоне лета в Подмосковье, настраивало на созидание.
В понедельник оба министра возникли перед нами посвежевшими и с просветленными лицами. Очень кстати. В тот день на столе лежали не фрагменты договоренностей, а концепции, характеризовавшиеся как пригнанными друг к другу гранями, так и неодоленными разногласиями.
Между тем В. Шеель не уставал черпать из домашних заготовок неудобья для Громыко и делал это непринужденно, с озорной миной. Мне, сидевшему рядом с министром, было заметно, как деревенеют пальцы его правой руки и с плотно сжатых губ сходит краска. Он не смотрит в сторону Шееля, погружен в самого себя, его занимает мысль, чем закруглить беседу, чтобы сохранить «дух Мещерино».
Самый простой маневр – озадачить заместителей глав делегаций, пусть они погуляют вдоль текстов договоренностей. Спор на их уровне легче притушить. Если высокий интерес того потребует, заместителей всегда можно подправить.
4 августа министры вышли на ключевую статью о послевоенных границах. И будто забылось сказанное прежде, не было разъяснений, которые Шеель очень хотел слышать от Громыко и, услышав, занес в протокол. Советский министр закусил удила. Голос – профундо. Поза – решимость показать, что бывал он в переделках и похуже.
Не успокаивает, что наша с П. Франком работа, выполненная накануне, получила одобрение. Ведь несчастливые мгновения застывают гораздо чаще, чем счастливые. Скорее бы кончалось перетягивание каната или опробование его на разрыв. Почему руководители не мыслят себя иначе как рыцарями, только закованными в принципы, а не в латы? И чем выше рангом, тем ярче призваны эти латы сиять.
«Не хвали день раньше вечера», – заметил Шеель, приветствуя советского министра за завтраком в ресторане «Россия» несколькими часами спустя.
За восемь дней переговоров состоялось 13 встреч в различном составе, поглотивших двадцать девять часов, но вечер пока не наступил. Наступит ли? Ответ зависел в какой-то степени и от нашего нового разговора с Франком, назначенного на послеобеденное время.
Шеель настаивал, чтобы советская сторона заранее ознакомилась с текстом письма по «немецкому единству», которое он намеревался для сведения послать в МИД СССР в день подписания договора об отказе от применения силы. Громыко счел, что небо не рухнет на землю, если он откликнется на это пожелание. Процедуру смотрин письма министр обставил таким образом, чтобы не присутствовало и тени официальности, не возникало жесткой связи с московскими переговорами как таковыми.
В наше с Франком распоряжение был выделен особняк на Ленинских горах рядом с резиденцией Шееля, чтобы встреча прошла вне обычной переговорной территории. Мне дан приказ слушать и, стало быть, никаких бумаг не принимать. Я воздержался от опасных уточнений, дозволялось ли мне свое суждение иметь.
Вместе с Франком на беседу пришел Б. фон Штаден. Со мной был А. А. Токовинин.
Статс-секретарь после краткого вводного пояснения приступает к чтению пары страниц, что держит в руках.
Повеяло ядреным прошлым. Грустно и тоскливо становилось от того, как плотно спеленали мысль боннских политиков и дипломатов ими же самими наструганные и натесанные стереотипы. При Московском договоре подобное письмо о «единстве» будет смотреться непотребнее, чем на корове седло.
Франк исполняет свой монолог чуть заунывным голосом. Я слушаю его вполуха, а сам прикидываю: ограничиться выражением недоумения или высказаться по существу? Громыко последнего не одобрит. Но пустить на самотек – значит растратить драгоценное время. Будь что будет. Если мой партнер спросит, нет ли у меня за душой чего-нибудь, помимо критики, изложу ему возникшие соображения.
Сколько времени ушло на чтение 45–50 строк? Минуты четыре, не больше. Дальше молчание, которое статс-секретарь прерывает вопросом:
– Ваше мнение?
– Если вас интересует мое сугубо личное впечатление и не для протокола, сформулирую его так: услышанный текст не созвучен новой главе в наших отношениях, которую мы собрались открыть.
– Как видится вам постановка темы единства в упомянутом новом контексте?
