Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни
Как если б ничего не происходило и я был гость обыкновенный, Зинаида Афанасьевна садилась попить со мной чаю, обсудить погоду, снег на крыше, начинала разговор про старую Тулу в старые дни. Было так приятно слушать ее мягкий спокойный голос, прекрасную русскую речь. Она ни о чем не спрашивала, я ничего не объяснял — был гость обыкновенный. Но что происходило в Москве? Сколько времени пережидать мне в Туле? И пережидать — чего? Ни радио, ни новостей…
Оказалось, Женина сестра с мужем и двумя детьми жила в пяти минутах ходьбы в отдельной квартире. Время от времени они, конечно, ловили «голоса» и 8 февраля услышали, что Государственный департамент США сделал заявление в связи с арестом Гинзбурга. Это меняло ситуацию. Аморально руководителю группы прятаться, когда арестовывают членов. И не только это. Подозрительная черная «Волга», набитая людьми, появилась на нижнем конце Замочной и с тех пор торчала на одном и том же месте. На улице по моему лицу уже дважды прогуливались слишком пристальные взгляды. Подвергнуться аресту здесь было подло по отношению к Тарасовым. Надо возвращаться в Москву.
Ночью с восьмого на девятое, когда я уж собрался в дорогу, Женина жена Мила привезла из Москвы записки от Турчина и Алексеевой. Они тоже считали, что надо приезжать. Я стал прощаться.
— Ты подумал? — спросила Зинаида Афанасьевна.
— Конечно, — ответил я.
— Хорошо подумал?
— Хорошо.
Умные глаза всматривались в меня. Мы поцеловались. Я был опять в новом наряде и, кроме того, в ее очках, делавших меня совершенно неузнаваемым. Я в них, правда, и сам никого не узнавал.
Когда я вышел из поезда в юго-западном пригороде Москвы, автобусы уже ходили. В центре я пересел на троллейбус и, делая петлю, поехал почти в обратном направлении — к дому Людмилы Алексеевой. Хотелось домой, но Мила сказала, гебисты дежурили теперь прямо у двери моей квартиры. Как-то пришел сын Саша, и они кучей бросились на него, и только разглядев, отступили.
Было восемь утра, открылись магазины. Я купил хлеб, мороженую курицу, сыр и, держа эту кучу перед лицом, вошел в подъезд — житель дома, возвращавшийся с покупками. Лифт просматривался с улицы, лестница — нет. Я пошел пешком на пятнадцатый этаж. Дверь открыла Людина мать. Черт возьми, все были дома, кроме Люды, она — на допросе.
Время утекало. Созвать быстро пресс-конференцию не получалось, надо было дожидаться Люды: звонки по телефону выдали бы меня. Я решил подготовить тексты заявлений для передачи корреспондентам. Первейший долг — что-то сделать для Гинзбурга, поддержать его. В протесте, формально обращенном к властям, я написал, что было бы лучше им вместо охоты за диссидентами позаботиться о хлебе для своего народа. В другом заявлении — к Белградской конференции по безопасности и сотрудничеству — я развивал свою старую идею о проведении серии международных конференций — в рамках Хельсинкского договора — по взаимному рассекречиванию гуманитарной информации: болезни, преступность, пищевые ресурсы, содержание заключенных и т. д. Все это было засекречено в СССР. Не имеет значения, подумал я, будет или не будет хоть какой-нибудь результат от этих заявлений. Мой долг сделать их.
Прошло десять часов, Люда вернулась с допроса. Я попросил позвать друзей и корреспондентов. Телефон в квартире работал, но она пошла звонить с улицы. Скоро приехали Валя Турчин и Толя Щаранский обсудить ситуацию. Вначале я прогулялся с Валей и Людиным сыном Мишей по чердаку. Чердак выглядел проходимым, можно, значит, было уйти отсюда через другой подъезд. Вернувшись, я изложил свой план: скрыться снова и руководить группой из подполья, время от времени встречая иностранных корреспондентов в секретных местах. Но Люда, Валя и Толя решительно отвергли его. Руководитель Хельсинкской группы не должен скрываться, объяснял Валя, это дискредитирует саму идею группы, действующей принципиально открыто.
Это было верно. Открытость была нашим принципом — хотя мы никогда не изучали проблему внимательно. У меня было только два выхода: спрятаться от КГБ или дать КГБ упрятать меня в лагерь. Из этих двух единственным открытым действием было дать себя арестовать.
— Как-то глупо самоарестовываться, — сказал я.
— Конечно. Но откуда такая паника? — спросил Толя.
— Да не паника. Здравый смысл, — возразил я.
— Вас не арестуют, — сказала Люда. — На допросы вызывать будут, да, но не более.
Толя и Люда не верили в мой арест! Толя не верил и в свой арест. Это было поразительно. Гинзбург, Руденко, Тихий уже были схвачены, и было абсолютно ясно, что КГБ решил довести дело до конца. Но не в этом проблема, думал я. Проблема в том, что если мы скроемся, мощный аппарат дезинформации убедит людей, что раз мы прячемся, стало быть, мы преступники. Так что, по-видимому, я не прав. Во всяком случае у меня нет морального права действовать против воли членов группы. Все-таки, сказал я, выйду отсюда через чердак и проведу эту ночь в таком месте, о котором никакой черт не догадается.
Прибыли журналисты — два американца и один англичанин. Они объяснили, что из-за арестов интерес к группе на Западе теперь резко возрос (слушать это было грустно). Задали вопросы, получили ответы, забрали мои воззвания и уехали. Тут же был отключен Людин телефон, и три черных «Волги» подкатили к подъезду. Миша выглянул за дверь: некий человек стоял прямо за ней, другой — на лестнице, третий — у входа на чердак.
— Поздно, — буркнул я Люде с упреком.
Она с упреком же посмотрела на меня. Ей была отвратительна идея подполья.
В квартиру пока не вошли, Толю и Валю не задержали, когда они уходили. Я расписал очередность смены руководителей группы при последовательных арестах и отдал Люде. Итак, моя последняя свободная ночь, думал я, укладываясь на раскладушке. Я окружен. Уж лучше бы пойти домой, успел бы проститься с Ириной… Нет, не прорвался бы…
В десять утра постучали. Люда открыла. Восемь человек — не вошли — влетели, один бросился к шкафу и принялся искать меня там. Идиот: я сидел перед ним на стуле.
Меня вывели гурьбой. В узком лифте сопровождали двое. Один спросил:
— А Алексееву?
— Пусть сгниет на Западе! — ответил другой.
Я улыбнулся.
— Чего смеетесь?
Я не ответил. Они не сомневались, что на Западе гниют.
Внизу в подъезде толпились, ожидая моего вывода, два десятка уличных агентов низшего разряда. По одеждам — кто студенты, кто хиппи. Семь-восемь старушек-пенсионерок, «шампиньонов», как звала их Ирина, с нищими, затертыми хозяйственными сумками. Они работали на КГБ за двадцать-тридцать дополнительных рублей.
