Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Одна почитательница Льва Николаевича в Швеции, узнав, что он намерен будто бы приехать на конгресс мира в Стокгольм [187], предлагает ему гостеприимство: предоставляет роскошные комнаты и ему, и г — же графине, и г — ну секретарю, и г — ну доктору. Лев Николаевич благодарил и сообщил, что на конгресс он не поедет.
Чертков верно определил этот конгресс как пикник.
Говорили о секте иеговистов [188], один из последователей которой подвергся правительственным преследованиям. В связи с тем, что в этой секте много мистического и суеверного, Лев Николаевич говорил:
— Я думал и записал, что метафизика, — вопросы о душе, о боге, — составляющая необходимую часть религиозного учения, настолько отвлеченна, непонятна, что чем меньше говорить о ней словами, тем лучше. Она познается какой‑то высшей духовной способностью, чем разум.
И еще:
— Есть два пути разрешения этой отвлеченности, трудности понимания метафизических вопросов: во- первых, уверовать в то, что есть личный бог, троица и т. д.; во — вторых, сказать, что нет никакого бога, что не нужно никакой религии. И как тот, так и другой способ не могут удовлетворить.
Из окна увидал мальчика, пришедшего за книжками. Я сказал, что даю им теперь «На каждый день» и другие серьезные книжки, потому что все детские они уже перечитали; когда же я говорил ребятам, что такие книжки, как «На каждый день», будут им непонятны, они возражали: «Ну, что ж, прочитаем в другой, в третий раз».
Лев Николаевич усмехнулся удивленно — радостно.
— Только это и утешает, — произнес он, — что, как это было с реалистами (учениками реального училища. — В. Б.), которые — двадцать человек — приходили ко мне, что кто‑нибудь из них да окажется понимающим. Я их и видел по глазам, человека два, у которых есть эти пищеварительные органы и которые переварят.
Приехали Софья Андреевна и Андрей Львович.
За обедом было шумно, за вечерним столом тоже. Лев Николаевич поднялся из‑за стола довольно рано.
— Как, папа, так рано спать? — спросил Андрей Львович.
— Да мне надо еще много дела сделать, пасьянс разложить…
— Пойдем ко мне, Владимир Григорьевич, — добавил в коридоре Лев Николаевич.
Я пошел к нему с письмами.
В одном письме я советовал, по поручению Льва Николаевича, одному молодому человеку, приславшему очень высокопарное и льстивое письмо, «быть проще и искреннее в общениях с людьми»[189].
— А может быть, письмо этого молодого человека было искреннее? — заметил Владимир Григорьевич.
— Нет, — возразил Лев Николаевич, — я знаю, что здесь я не нагрешил. А вот с Андреем нагрешил.
— Как? Кажется, все было благополучно? — спросил Владимир Григорьевич.
— Нет, нагрешил! Он стал говорить о Молочникове, что все в Петербурге говорят, что он сидит не за мои книги, а за какую‑то пропаганду. А я сказал, что те, кто так говорят, не стоят доли того уважения, как Молочников. Одним словом, нехорошо… Вот с Софьей Андреевной лучше. Сегодня в первый раз высказал ей ясно, как для меня тяжелы эти условия жизни, прямо физически тяжелы! Горячо говорил, хотя спокойно… И, кажется, она поняла… Впрочем, не знаю, надолго ли.
Перед этим Владимир Григорьевич приглашал Льва Николаевича из Кочетов к себе в Столбовую (ближе к Туле, не доезжая Москвы; сюда Чертковы переехали из Крёкшина). Лев Николаевич охотно соглашался. Разговаривая о предполагаемой поездке, Владимир Григорьевич употребил фразу: «Если вам не доставит неудовольствия так долго не быть в Ясной Поляне». Толстой при этих словах горько усмехнулся.
В третий раз здесь я переписал предисловие к «Мыслям о жизни», вновь исправленное Львом Николаевичем. Это — краткое, сжатое выражение всего мировоззрения Толстого. Оттого он так заинтересован им и так много над ним трудится.
10 мая.Утром зашел по делу ко Льву Николаевичу. Он говорит:
— А у меня сегодня телесное состояние чрезвычайно плохо, а духовное — удивительно хорошо, так хорошо на душе, столько записал!
— Значит, это может быть? — спросил я.
— Да как же, именно так и должно быть! А вы как поживаете?
— Хорошо, и телесно и духовно.
— У вас так и должно быть. Нужно только всегда стараться, чтобы дух властвовал над телом, держал бы его… под собой.
В первый раз сегодня после столь длинного промежутка Лев Николаевич ездил верхом; видимо, в решении возобновить верховые прогулки на него повлиял В. Г. Чертков.
После завтрака я зашел к нему в кабинет за письмами вместе с Чертковым.
Лев Николаевич сам первый заговорил о напечатанном в газетах письме Стаховича и Градовского, в котором они нападают на Черткова, недавно выступившего в печати против произвольного сокращения прочитанного на съезде писателей письма Толстого к съезду. Лев Николаевич признавал справедливым упрек Черткова президиуму съезда и жалел, что теперь Владимир Григорьевич подвергается напрасным нападкам[190].
— С вашей стороны, — говорил он Черткову, — нужно большое самоотвержение в вашей работе. Вот уж она не дает никакой славы! Главное, люди эти не понимают, что вы не при Толстом, а что вы самостоятельны, сами по себе…
11 мая.Когда утром я принес Льву Николаевичу письмо, он читал брошюру Аракеляна «Бабизм» [191] и очень хвалил ее.
Я спросил, начинал ли он читать драму Л. Андреева «Анатэма», присланную автором и лежащую на столе у Льва Николаевича.
— Нет еще, скучно! — отвечал он.
Снова Лев Николаевич ездил верхом.
Приехали отец и сын Абрикосовы. Отец — представитель известной московской кондитерской фирмы, сын — единомышленник Льва Николаевича, теперь женатый на дальней родственнице его, княжне Оболенской, и владелец небольшого имения в пятнадцати верстах от Сухотиных. Лев Николаевич был им, особенно сыну, очень рад. Устроили чай по поводу приезда гостей.
Через некоторое время Лев Николаевич заглянул в мою комнату и вошел, увидя меня.
— Вы знаете, кто такие Абрикосовы? — спросил он и вкратце рассказал о своих гостях.
— Кажется, молодой Абрикосов раньше был большим вашим почитателем?
— Да он и теперь… Он умеренно, спокойно подвигается вперед. Конечно, сколько можно женатому человеку.
Я вспомнил рассказ Т. Л. Сухотиной о том, как X. Н. Абрикосов до женитьбы жил у М. А. Шмидт в Овсянниках, помогал ей в работах по хозяйству и, между прочим, в крестьянской одежде продавал молоко тульским дачникам на станции Засека. В семье Толстых X. Н. Абрикосов, видимо, пользуется всеобщей любовью.
