Эмма Герштейн - Мемуары
Можно ли верить подобным заявлениям Рудакова? Думаю, что можно. Вспомним, что в протекший период Мандельштам интенсивно работал над созданием циклов своих «большевистских» стихов. Рудаков подчеркивал бурный характер этого процесса, начало которого совпало с переездом на новую квартиру, ссорами с хозяином. «Он с ума сходит,– фиксирует Рудаков, — я его увещеваю». Вот из какого хаоса вырастали стихи, которые, к великому гневу Мандельштама, многие критики называли «ювелирными».
Период «бурь и натиска» продолжался в присутствии Лины Самойловны, приехавшей в Воронеж на майские праздники. 10 мая (1935) Рудаков пишет ей уже в Ленинград. И тут мы узнаем, какими сомнениями и колебаниями давался Мандельштаму первый воронежский цикл.
«Еще при тебе он выкинул "Стансы". Потом он (с Надин) уничтожили все записи "Стансов" и начатого Чапаева. Он говорил, что они бред, и покушался на черновики, что у меня (не догадываясь, что они скопированы?). Надька называла его "мой Гоголь" (в смысле уничтожения "порочащих" рукописей) и радовалась. Я "Стансы" запомнить не успел. Сейчас осторожно — по строчке — косвенными вопросами вытягиваю из него их. Запоминаю и дома записываю (уже есть 32 строки из 46). Есть 9 строк Чапаева. А когда у меня нащупывается текст, вижу, что он не так плох, но требует переработки в сторону удаления расхлябанности . Под мою диктовку он к вещам возвращается и закончит их, а у меня сохранится "проклятый" первый вариант, необходимый в своей обнаженности для моей работы. Пишу о том, чего ты не видела, так как был период потускнения нервов (квартира, камни коктебельские, психозная жена)».
Выделенные мною слова наглядно показывают характер «помощи» Рудакова. Он восстанавливает отброшенные Мандельштамом стихи, и Осип Эмильевич завершает их, выслушав советы Рудакова. Следует ли он этим рекомендациям? — Нет. Они его раздражают, но, повторим это еще раз словами Рудакова: «брань у него — фон творчества». Такой характер сотрудничества отчетливо вырисовывается из дальнейших писем, особенно выделенных мною фраз.
18 мая — «…огромная работа с Мандельштамом… из обрезков и черновиков, прибавленных к "Чернозему" и "Каме"; из "Большевика" мы (я, а затем он) сделали немного больше ста изменений стихов. Тут мною переработаны: "Стансы" (первоначальный текст "спасен и отвергнут" )».
Казалось бы, все ясно: это — типичная работа редактора с автором. Странно, что такой мастер и зрелый поэт, как Мандельштам, нуждается в редактуре. Но ведь это — стихи особого назначения. Пусть в исповедальной форме, но это прямые политические стихи. Они должны «доходить», должны быть поняты! И Мандельштам мечется, проверяя на Рудакове, соответствуют ли этой задаче его новые стихи. Рудаков утверждает: «Страшно то, что это уже не "советы", а работа моя (моя) настоящая… На его материале я делаю такие уточнения, от которых нельзя отказаться, делаю такие (строчные, полустрочные) вставки и замены, до существования которых материал был мертв. А главное — весь багаж расположил в порядке, дающем логически единственное целое. Черновики все у меня, когда увидишь, узнаешь, что это такое. А мне даже жутковато, ведь будут читать гениального Мандельштама, а без меня, клянусь, были бы "Кама", "Чернозем" (уже мною довершенный же) да куча мелочей неживых и грязноватых».
Кажется, Осип Эмильевич был того же мнения о своем цикле, несмотря на «помощь» Рудакова. 24 мая, когда Рудаков в воскресный день поехал в Сосновку к родственникам, он попал к Мандельштаму только в 10 часов вечера.
«Депрессия, — пишет он. — Лежит и скулит, что написал только "Каму" и "Чернозем", а остальное чепуха. Цикл его гнетет, и он слабеет… Беру бумаги и читаю ему подряд (читаю воспитательно), — после каждой вещи: "Видите — хорошо, а не чепуха, и хорошо тем-то и тем-то". Он молчит, а у него вертятся какие-то полуварианты, интересные, но к делу (цикла) не идущие. В целом он колеблется. Говорит, что я изумительно читаю (это лучше диплома). Я так люблю, когда ценят мое чтение, может быть, больше всего, так как в душе не всегда бываю уверен. А главное только начинается: идучи на телефон, говорю ему: "Слушайте — период "мне кажется, мы (т. е. я) говорить ДОЛЖНЫ" — кончен, т. е. кончен цикл открытых политических стихов. Теперь вы — вольноотпущенник и не должны, а вольны. Последние вещи живут отдельно, а в этом сейчас самое главное». Он счастлив, поняв это. Эти полуварианты будут новой вещью — о детях — и все. Хорошо?.. Покойной ночи… Это письмо выразило все очень полно».
Очевидно, речь шла о новом стихотворении Мандельштама «Еще мы жизнью полны в высшей мере», в каких-то списках называемое Надеждой Яковлевной «Стрижка детей». Увы! Оно принесло Рудакову огорчение. Но мы не можем ему сочувствовать.
26 мая он пишет:
«Пишу утром на службе (здесь и далее — наглядное опровержение позднейшего свидетельства Надежды Мандельштам о безделье Рудакова. — Э. Г.). Сегодня спал у Мандельштамов. Часов в 8 на почту, получил два твоих письма… рад твоей свободе от статьи. А вот у меня беспокойство в смысле расценок. Скоро конец месяца, подведение итогов, а у меня ушло много времени на составление и утверждение проекта, который сам начал и я не знаю, как будет оплачиваться это при сдельной работе. Все это не страшно, но важно и показательно в отношении моего положения тут. Дело не в деньгах, которых мне хватит, а в тоне.
Сейчас жарко, конец мая, и весь город в белом. (Реальный комментарий к строкам из стихотворения «Еще мы жизнью полны в высшей мере»: «Еще гуляют в городах Союза Из мотыльковых лапчатых материй Китайчатые платьица и блузы». — Э. Г.)
Бедный, бедный перед великой исторической перспективой твой счастливый мальчик. Уже налицо у мальчика гениальные… ученики, а сам он только Фриде пока известен.
Слушай:
Еще стрижей довольно в мире и касаток,
Еще комета нас не очумила,
И пишут звездоносно и хвостато
Толковые лиловые чернила.
Это конец хорошего в целом нового 12-стишия Осипа Эмильевича. Лина, Лина, тут лучше всего:
Толковые
Лиловые
Чернила
Источник?
Привычными
Кирпичные
заборы!!!
Лина, что делать!?! Нельзя же встать на Невском и всем это рассказывать. Мое он знает наизусть».
Трудно согласиться с Рудаковым насчет превосходства именно последнего стиха над остальными в мандельштамовском стихотворении. Возможно, что внутренняя рифма и ритм его действительно навеяны структурой приведенного стиха Рудакова. Но что с того? Стихотворение «Еще мы полны жизнью в высшей мере» не теряет от этого ни гармонического совершенства, ни насыщенности далекими ассоциациями, свойственными поэтике Мандельштама, до которой Рудакову далеко, как до небес.
