Евгений Водолазкин - Дом и остров, или Инструмент языка (сборник)
До сорока лет я написал лишь несколько вещей, так что речь о систематическом писании в стол не идет. Было, скорее, другое. Предчувствие, что литература — это та сфера, которая когда-нибудь может стать моей. С этим предчувствием я, видимо, и пошел когда-то на филфак, как идут туда многие — не имея еще конкретных жизненных планов, из влечения к слову как таковому. Другое дело, что филологическое образование — это я понял уже потом — к писательству особо не приближает. Иногда даже отдаляет, поскольку свое умение писать литературно филолог способен ошибочно принять за что-то большее. Гладко написанный текст — это еще не литература. Литература — это то, что возникает над текстом, как электрическое поле вокруг проводов. И для того, чтобы создать это поле, автору нужна особая энергетика, особое умонастроение, видение (ведение?), которые появляются с опытом. Под опытом я понимаю не механическую сумму пережитого, а результат внутренней работы, который включает и пережитое, и выводы из него, и что-то такое, что приходит без всякой видимой причины. Это возникает чаще всего в зрелом возрасте, и здесь лежит ответ на Ваш вопрос, жалею ли я, что время упущено. Нет, не жалею, потому что время не было упущено — внутренняя работа шла. Начни я писать раньше — мог бы, наверное, публиковать тексты, создающиеся на чистой технике, — детективы, фантастику, еще что-нибудь. Но жанр, стиль (а с ними — глубина погружения) обладают удивительной цепкостью, и не всегда у начавшего «в легком жанре» впоследствии получается сменить регистр. Я знаю талантливых людей, которым, несмотря на все усилия, это так и не удалось. Что до возможности выглядеть смешным, то, я знаю, некоторые мои коллеги из этих соображений пишут под псевдонимом. Но правда, как известно, рано или поздно выходит наружу, и тут уж становится смешно вдвойне: еще и под псевдонимом. Я, подобно Карлсону, в этом отношении сохранял спокойствие. С годами вообще меньше смотришь по сторонам, просто делаешь то, что считаешь нужным.
Изменилась ли как-то Ваша повседневная жизнь после того, как Вас стали печатать и из ученого Вы… как бы это лучше сказать — превратились в писателя, обогатились им, усложнились, раздвоились? В самом деле, как в Вас сосуществуют два этих начала, не мешают ли они друг другу? Кто жена, а кто любовница — или же чеховское сравнение тут не работает?
Наука и литература — это разные способы познания мира. В одной голове они могут чувствовать се бя хорошо, лишь находясь в разных помещениях. Совместное их проживание пагубно: хуже пестрящего научными данными романа может быть только художественно написанное исследование. В науке я текстолог, занимаюсь преимущественно генеалогией древнерусских текстов, и работы мои похорошему скучны. Настоящая наука должна сводить эмоции к минимуму, и полученное научное воспитание не позволяет мне изменять этому принципу. Те эмоции, которые не помещаются в генеалогические стеммы, я отдаю литературе. Необходимое разделение науки и литературы не исключает в то же время их взаимодействия. Наука дает литературному творчеству материал и внимательное отношение к источникам, литература же, со своей стороны, — тот гармонический взгляд, которым поверяется алгебра науки. Что до чеховского образа, то я назвал бы себя двоеженцем, но боюсь, такого определения не поддержит моя жена.
Что вам важно в художественном слове — как писателю, как исследователю и как читателю? Что Вы любите читать больше всего? А чего никогда не читаете?
Я не могу сказать, что есть тексты, которые никогда не буду читать. Такое заявление для филолога недопустимо. Даже плохой, слабый текст очень важен для отражения общей картины. Для того чтобы определять литературную магистраль той или иной эпохи, нужно обращать внимание и на проселочные дороги. Движение литературы — это последовательное проникновение в сферу невыразимого, отвоевывание у нее новых пространств. Художественные новации возникают не из праздного интереса, они — инструменты, при помощи которых с явлений снимают проклятие невыраженности. Новые инструменты появляются только тогда, когда старые уже не достигают цели. Как читателя меня интересует то новое, что удалось выразить. Как исследователя — те инструменты, при помощи которых удалось выразить новое. Как писателя — то, что всё еще остается невыраженным.
Становится ли новая книга для вас навязчивой идеей, которая полностью занимает вас, пока роман не будет готов, или Вы можете возвращаться к работе время от времени, когда чувствуете вдохновение?
Мне кажется, роман — это как длительные любовные отношения. Здесь предусмотрена возможность и чаю выпить, и на работу сходить. Особенно важно — на работу: у нас не много людей, позволяющих себе заниматься исключительно писательством. Понятно, что при таких обстоятельствах непрерывный экстаз невозможен. Зато в сердце автора есть сильное постоянное чувство. Автор часто думает о романе. А роман напоминает о себе не только за письменным столом, но и в электричке, в ванной, на рабочем заседании. Он входит в авторскую жизнь, и такое вхождение без определенной упорядоченности отношений невозможно.
Был один художник, который болезненно воспринимал выставки своих картин и отзывы посетителей, даже самые положительные. Он чувствовал ревность и, наверное, страх, что его не поймут или поймут не так. А вам не страшно делиться с людьми Вашими книгами? Что Вы чувствуете, отдавая готовую книгу в печать?
Я чувствую, что ее жизнь только начинается. Книга ведь только наполовину создается автором — вторая половина создается читателем, его восприятием. По большому счету, сколько читателей, столько и книг. Как же я могу ревновать к своим соавторам? Меня не пугают даже самые странные интерпретации моих книг: значит, и это было заложено в моем тексте. Не обвиняю читателя даже тогда, когда он не хочет быть соавтором и попросту закрывает мою книгу. Это ведь я и никто другой написал что-то такое, что родило в читателе подобный отклик.
«Соловьев и Ларионов» — Ваш писательский дебют?
Нет, кое-что я писал и раньше. Было несколько пьес, был роман «Похищение Европы», стилизованный под «литературную речь», — своего рода протест против расхристанных текстов, которые так любили в девяностые. На нынешний мой взгляд этот роман недопустимо публицистичен, сейчас я бы так уже не писал. Мне вообще кажется, что лишь в последние годы я начал избавляться от инфантилизма. Знаете, у меня какое-то удивительно позднее взросление.
Несмотря на годы занятия наукой?
