О. Михайлов - Куприн
Повесть писалась с длительными перерывами, вызываемыми и материальными затруднениями, и временным охлаждением писателя к своему детищу. Первая ее книга появилась в 1909 году, закончилась же публикация «Ямы» шесть лет спустя, в разгар первой мировой войны.
Куприн решил раскрыть мрачный, мало освещенный литературой мир — мир публичных притонов, изнанку большого города. Повесть пробуждала сочувствие к положению «белых рабынь», заточенных в доме терпимости и подвергавшихся каждодневным унижениям. Однако истинные причины векового зла — проституции, по мнению Куприна, надо искать в фактах биологических, а не социальных. В «падших» женщинах он видит прежде всего жертвы общественного темперамента.
Ни гуманистическая и одновременно обличительная устремленность повести, ни выпуклые характеристики многочисленных персонажей — хозяйки «заведения», матерой торговки «живым товаром» Анны Марковны, ее экономки Эммы, зверски жестокого и алчного околоточного Кербеша или девиц — Паши, Тамары, Соньки Руль, Мани Маленькой и т. д., ни живая центральная фигура правдолюба журналиста Платонова, которому Куприн доверил собственные мысли о положении женщины в буржуазном обществе, — ничто но могло восполнить основного недостатка «Ямы» — ее натуралистичности, журналистской очерковости в обработке огромного жизненного материала.
Противоречивость творчества Куприна 1910-х годов отражала растерянность писателя, его неуверенность и непонимание происходящих событий. Это еще раз подтвердилось в пору русско-германской войны, а затем Февральской революции 1917 года. Куприн пишет ряд статей, художественное же его творчество почти иссякает вовсе. Причем в немногочисленных его произведениях этих лет знакомые по прежнему творчеству темы утрачивают социальную остроту. Таков, к примеру, большой рассказ «Каждое желание» (названный позднее «Звезда Соломона», 1917). Фантастические ситуации, в которые попадает крошечный канцелярский служащий Иван Степанович Цвет, вызывают у него одно желание: вернуться в свою комнату-гроб, к своей жалкой должности, к своему уютному прозябанию. В этой «гоголевской» история о союзе чиновника с чертом ощутима измельченность помыслов «маленького человека».
Так в кризисную для Куприна пору завершается главный, предреволюционный период его писательской деятельности, в который были созданы все самые значительные его произведения.
Глава шестая РОССТАНИ
По заснеженному, испуганно-притихшему Невскому шли веселые квадратные матросы в бушлатах, перепоясанных крест-накрест пулеметными лентами, шли женщины из пригородов и окраин с чувашскими и чухонскими лицами, шли суровые латышские стрелки со сталью в глазах, шли остроскулые путиловские рабочие, неловко, но твердо держа винтовки, шли мужики, солдаты в разных, каких попало шинелях и с разным оружием — кто с саблей, кто с винтовкой, кто с огромным револьвером у пояса. Теперь хозяевами того колоссального наследства, что звалось Россией, были они…
После переезда Советского правительства во главе с Лениным в Москву жизнь в Питере стала заметно мельче, провинциальной. Огромный имперский город, в который два столетия весь народ вкладывал разум, талант и силу, вместе с утратой статуса столицы невидимо, но неуклонно терял значение и духовного центра. Жизнь непрерывной струйкой вытекала из него. На юге России оказались Аверченко, Волошин, Вертинский, Плевицкая, Тэффи, в Финляндии — Репин, Леонид Андреев, в Швеции — Рахманинов, в Америке — Анна Павлова, в Москву выехали Маяковский, Бунин, А. Толстой…
Классовый сдвиг, вызванный Октябрем, непримиримым расколом прошелся по телу России, разорвав, разъяв ее на куски. В Питере множились заговоры, гремели револьверы террористов. Реакция под разными личинами поднимала голову, стремясь любой ценой остановить ход истории. Это понуждало закрывать оппозиционные буржуазные газеты, оставляя лишь несколько наиболее умеренных, появлявшихся на короткое время под разными названиями — «Эра», «Эхо», «Петроградский листок», «Молва», «Вечернее слово». Замирала театральная жизнь. Погасли нарядные витрины магазинов и ресторанные вывески.
С особой, обостренной болезненностью восприняла суровые революционные события русская интеллигенция. Колебался Горький; в редактируемой им газете «Новая жизнь» велась полемика с большевиками. В литературной среде тем, кто сотрудничал с новой властью, не подавали руки, от них отворачивались на улице. Зинаида Гиппиус, непримиримая к большевистской власти, мрачно острила: «Говорят, к Блоку вселили в квартиру красногвардейцев. Хорошо бы — двенадцать!..» Пролетарская революция предложила такие испытания, которых не выдержали многие интеллигенты. Их идеальным, романтическим представлениям о России был нанесен непоправимый удар.
Как Дон-Кихоту Дульцинея,
Была Россия нам мила.
Открылась правда: — Дульцинея,
Ты умерла? «Нет, не жила…»
Смеется грубая Альдонса:
«Прими такой, какая есть…»
Скотницей Альдонсой, грубой и прозаической, обернулась Федору Сологубу Россия, мечта донкихотствующего интеллигента. Смятенной, растерянной русской интеллигенции, так жаждавшей прихода подлинно народной революции и испугавшейся ее грозного лика, посвятил знаменитую «Инвективу» Валерий Брюсов:
И вот свершилось. Рок принял грезы,
Вновь показал свою превратность:
Из круга жизни, из мира прозы
Мы вброшены в невероятность!
Нам слышны громы: то — вековые
Устои рушатся в провалы;
Над снежной ширью былой России
Рассвет сияет небывалый…
Что ж не спешите вы в вихрь событий —
Упиться бурей, грозно-странной?
И что ж в былое с тоской глядите,
Как в некий мир обетованный?
Иль вам, фантастам, иль вам, эстетам,
Мечта была мила как дальность?
И только в книгах да в лад с поэтом
Любили вы оригинальность?
Испытания начинались с быта. Зима 1918 года принесла голод, холод, сыпняк. Петроградские квартиры, лишенные электричества и воды, походили более на пещеры. В бывшей столице теперь оставалось менее половины населения. Но еще хуже было маленькой Гатчине, наводненной беженцами, солдатами, рабочими, мобилизованными на строительство оборонительных сооружений. Совет гатчинской коммуны выбивался из сил, но не мог решить и малой толики поставленных жизнью задач.
Куприн не падал духом. Чтобы как-то прокормить семью, он вместе с художником Щербовым и некоторыми другими гатчинцами организовал подобие огородной артели. Совместно они добывали семена, обрабатывали землю, сажали на месте цветников картошку. На творчество уже не хватало сил. Да и что мог сказать сейчас Куприн русскому читателю? Лишь изредка появлялись его статьи и очерки в петроградских газетах — летучие и беглые отклики на злобу дня. В них отражается противоречивая позиция писателя, не приемлющего многого в новой действительности.
