Андрей Буровский - Запретная правда о русских: два народа
«Народничество отражало протест пореформенного крестьянства России против помещиков и остатков крепостничества», – утверждает авторитетный справочник [80. C. 137].
Несколько странно – протест крестьянства, но выражают его почему-то вовсе не крестьяне, а городские интеллигенты. И сказано это через сто лет после народников… Объяснить могу лишь одним способом: коммунисты середины XX века – тоже русские европейцы. Они пришли позже и честно осознают себя принявшими эстафету. Ну конечно же, они принимают главное в положении русских европейцев: надо вести за собой народ – для его же собственного блага. Народники так и делали…
Не зря же они пели сами про себя, объясняя, почему угодили на каторгу:
Не за пьянство за буянство и не за ночной разбой, А за то, что заступился за крестьянский люд честной.
Отмечу еще раз искусственный, псевдонародный язык песни. Прямо как у Рылеева с Бестужевым. И как у интеллигентов, выходящих к солдатским теплушкам в августе 1914 года.
Но самый фантастический пример того, как интеллигенция придумывает туземцев, – это история с «народной» песней про утес Стеньки Разина. Сочинил эту песню напрочь забытый писатель А.А. Навроцкий – кстати говоря, вовсе не народник, не революционер, а тип насквозь «реакционный». Но реакционеры такие же выдумщики, как и революционеры, и в главном их выдумки – общие. Например, выдумка, будто Степан Разин – это народный герой и что крестьяне хотят повторения разинщины.
«Утес Стеньки Разина» сочинен в 1870 году. В 1896 году сам автор положил эти стихи на музыку, и они стали «народной песней, широко распространенной в революционных кругах» [81. С. 25].
Песня эта сегодня почти забыта, и я приведу ее текст, но не полностью – очень уж она длинная. Кто хочет – пусть читает оригинал.
Есть на Волге утес, диким мохом порос
Он от края до самого края,
И стоит сотни лет, только мохом одет,
Ни нужды, ни заботы не зная.
На вершине его не растет ничего,
Там лишь ветер свободный гуляет,
Да могучий орел там притон свой завел
И на нем свои жертвы терзает.
Из людей лишь один на утесе том был,
Лишь один до вершины добрался,
И утес человека того не забыл,
И с тех пор его именем звался.
И хотя каждый год по церквам на Руси
Человека того проклинают,
Но приволжский народ о нем песни поет,
И с почетом его вспоминает.
Раз ночною порой, возвращаясь домой,
Он один на утес тот взобрался
И в полуночной мгле на высокой скале
Там всю ночь до зари оставался.
Много дум в голове родилось у него,
Много дум он в ту ночь передумал,
И под говор волны средь ночной тишины
Он великое дело задумал.
………………………..
И поныне стоит тот утес, и хранит
Он заветные думы Степана
И лишь с Волгой одной вспоминает порой
Удалое житье атамана.
Но зато, если есть на Руси хоть один,
Кто с корыстью житейской не знался,
Кто неправдой не жил, бедняка не давил,
Кто свободу как мать дорогую любил,
И во имя ее подвизался,
Пусть тот смело идет, на утес тот взойдет
И к нему чутким ухом приляжет,
И утес-великан все, что думал Степан,
Все тому смельчаку перескажет [82. С. 268–270].
В этих стихах куда ни кинь – все мифология. Тут и поэтика «почвы и крови», земли, помнящей «героев». И способность земли передать заветные мысли достойному – как меч Эксклибур поднимался из земли не как-нибудь, а именно для короля Артура. И способ отбора достойного – ритуально чистого аскета, эдакого юрода XIX века – который «с корыстью не знался». И сомнение, что хоть один достойный есть на Руси.
Текст, после которого не знаешь, кому звонить: в политическую полицию, доносить на духовное окормление террористов, или в «Скорую помощь», в психбригаду.
Впрочем, и после Навроцкого Шаляпин пел не менее знаменитое и на этот раз забытое не в такой степени:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
Тут такой же абсурд, уже хотя бы в том, что речные корабли-струги, с палубами и мачтами, несущими паруса, названы «челнами». Никогда не назвали бы их так ни разинцы, ни люди, вообще хоть что-то понимающие в предмете.
Но главное – Степан Разин никогда не был народным героем, образцом для подражания и объектом восхищения. Никто и никогда не пел о нем песен и с почетом его не вспоминал, все это придумал Навроцкий. В народном сознании Степан – разбойник и страшный преступник, поправший все законы божеские и человеческие. В аду Степан Разин вечно грызет раскаленные кирпичи – такое ему наказание за содеянное.
Нет ничего более нелепого и дикого, чем считать сочиненные интеллигентами песни о Разине проявлением народного духа, откровением души русских туземцев.
Глазами этнографовЕвропейцы считали, что история происходит у народов «исторических», – динамичных, как говорил Карл Ясперс – «осевых» [83. С. 11], то есть начавших развитие, движение от исходной первобытности.
А народы «неисторические», первобытные, и должны описываться совсем другой наукой – этнографией, от «этнос» – «народ» и «графос» – «пишу». То есть народоописанием. История повествует о событиях, пытается анализировать их причины. Этнография – об обычаях, нравах и поведении, об одеждах и еде. То есть о статичных, мало изменяющихся состояниях.
О русских туземцах и не писали исторических сочинений; в истории их как бы и не было. О русских туземцах писали исключительно этнографические сочинения – о его домах, одежде, пище, хозяйстве, суевериях [84; 85; 86]. Книги эти написаны с разной степенью достоверности, в разной мере интересны, и в них проявляется весьма разная мера таланта автора. Но вот что в них несомненно общее, так это сугубо этнографический подход. Самое большее, фиксируются именно этнографические изменения: появился картуз вместо шапки; стали меньше носить сарафаны, больше платья «в талию»; смазные сапоги вытесняют лапти… и так далее. Так же вот и Николай Николаевич Миклухо-Маклай фиксировал, что изменилось на побережье Новой Гвинеи между двумя его приездами [87], а В.Г. Тан-Богораз очень подробно описывал, как изменяется материальная и духовная культура чукчей под влиянием американского огнестрельного оружия и металлических ножей и скребков [88].
И при советской власти эти вопросы не ставились.
Такие же подходы к русским туземцам проявляют и при советской власти. Пока разделение на «интеллигенцию» и «народ» еще достаточно остро, в 1920–1940 годы достаточно остро, это имеет и политические последствия. В более позднее время – теоретически.
