Исидор Шток - Премьера
– Почему ты не пошел в бомбоубежище? – строго спросил я.
– На свежем воздухе умирать приятнее.
Мне не понравился его ответ, не понравилась его бравада. Летчики мне рассказывали, что командир их части, узнав, что Ярослав «принципиально» во время воздушной тревоги не прячется ни в подвал, ни в щель, сказал:
– Передайте этому поэту, что, если он не будет выполнять устав, я посажу его на губу. Приказы пишутся для всех, и выполнять их должны и пилоты и поэты.
По радио прозвучал отбой воздушной тревоги, к нам присоединилась очень милая актриса из фронтового театра, которая знала Ярослава и раньше, знала происшедшую с ним драму и была полна жалости и сочувствия.
Она пригласила нас к себе в номер, который не пострадал.
Ярослав не пошел. Она взяла его за руку. Он резко и грубо выдернул свою руку и, не попрощавшись, пошел в сторону порта.
Я догнал его.
– Зачем ты обидел женщину?
– А ну их всех!… – Ярослав сильно выругался. Он не интересовался больше женщинами, он не любил их, он никого больше не любил.
Ну что я мог ему сказать! Что мог противопоставить его тоске, оскорбленному чувству неразделенной любви? Общие слова, прописные истины, вроде тех, что мне потом кричал полковник?
Из порта, от причалов был виден горящий Мурманск, корабли, ушедшие на середину залива, несмеркающаяся летняя полярная ночь.
Через год, летом тысяча девятьсот сорок третьего, я возвращался в Полярное из Москвы, куда был вызван Комитетом по делам искусств на репертуарное совещание. Летел в Москву на почти безоружном тихоходном тяжелом бомбардировщике ТБ-3. Говорят, на обратном пути из Москвы в Полярное его сбили. Погибла и подводная лодка К-3, на которой до этого я ходил в семнадцатисуточный поход в Северную Норвегию в охранении конвоя союзников. Возвращался я из Москвы на поезде, в шикарном дореволюционном международном вагоне, вез с собой коньяк и грузинский тархун и кучу пьес для театра Северного флота, где был заведующим литературной частью.
Вся поездка была комфортабельная, спокойная. Мы проехали Ярославль, Вологду, Петрозаводск, а на станции Кемь к нашему поезду прицепили вагон, в котором возвращался из поездки в Беломорскую флотилию ансамбль флота. Первым, кого я увидел в этой компании, был Ярослав. Он был на голову выше всех остальных, поэтому я первого его и увидел. Мы ужасно обрадовались встрече. Я утащил его ко мне в международное купе, достал коньяк, мы пили, пели, читали стихи, играли пасьянсными картами в гусарский преферанс, я рассказывал ему о Москве, он мне об Архангельске, о своем ансамбле, о том, что, судя по всему, война скоро кончится, что вот-вот откроется второй фронт, что Гитлеру капут…
И опять была светлая полярная ночь и знакомый нетемнеющий пейзаж за окнами.
А так как мы были в купе вдвоем, он вдруг спросил:
– Ты Татьяну не видел?
Нет, я ее не видел. Слышал только, что живет она со своим полярником хорошо, его еще повысили в должности, теперь у него есть свой самолет, они часто бывают в Москве, она еще больше похорошела, но в кино он ей сниматься не разрешает. Впрочем, все это слухи неточные, да и не все ли равно, что с ней.
Ему было не все равно. Он ее любил еще больше, чем раньше, он ее обожал и думал все время только о ней. Каждый день, каждый час, каждую минуту. Все эти годы только о ней и ни о ком больше. Она недостойна моей любви? Дурак ты, идиот, недоносок, что ты знаешь о любви! Если я ее люблю, мне лучше знать, достойна она или нет. Слушай, дурачок!
И он мне прочитал стихотворение об их первой встрече. Потом другое, о том, как они жили у моря и как они были частью этого моря. Потом еще одно, потом еще, еще, еще…
Ах, почему у меня не было магнитофона, и я не знаю стенографии, и нет у меня листов бумаги с этими стихами. Может быть, их и не существует нигде больше. Он их порвал, уничтожил, не хотел, чтоб кто-нибудь другой читал их. И ей было не нужно. Никому не нужные стихи. Как бы жадно читали их сегодня молодые и старые люди, переписывали в свои тетрадки, декламировали с эстрады, шептали бы своим возлюбленным.
Поверьте мне, ну поверьте, пожалуйста, это были изумительные стихи. Это была музыка. Это была прозрачность и природа. И ничего не осталось. Ни строчки, ни слова. Они были писаны любовью и кровью, недаром эти два слова рифмуют поэты с тех пор, как эти слова появились. Я не просил его читать, он сам это делал.
Если бы та, которой посвящались эти стихи, была здесь третьей в купе, слышала их, если бы взглянула на поэта… Да она бы пешком, босиком, в чем есть прибежала за ним. Ни одной секунды не раздумывая она бросила бы своего полярника, бросила весь мир и прижалась к этому несчастному, брошенному, несправедливо и горько обманутому человеку. И была бы счастлива, так счастлива, как может быть счастлива женщина, которой посвящают такие слова… Но ее не было с нами.
И я не выдержал, прервал моего друга. Я сказал, что все еще переменится, они снова встретятся и будут вместе, следует только поверить в это. А если уж не будет, то ведь он еще так молод, а вокруг столько прекрасных женщин, он еще полюбит и его полюбят, и эта любовь будет верная, крепкая, настоящая, взаимная.
– Слушай, старик, – сказал он очень серьезно. – Слушай и запоминай, потому что мы с тобой никогда больше не вернемся к этому разговору. Я никогда не полюблю другую женщину, никогда. Это невозможно, это исключено. Об этом я тоже написал. Слушай.
И он читал стихи о женщинах, которых никогда не полюбит.
А я стал ругать Татьяну, чтоб хоть немного успокоить его.
Тогда он выругал меня. По-черному, по-солдатски, по-мужицкому.
– Никогда не говори так о ней. Слышишь?
И он дал мне урок рыцарского, нежного отношения влюбленного мужчины в женщину, которая не любит его. Урок, который я никогда не забуду.
– Она же не виновата. В этом никто не виноват. А я… я благословляю минуты, когда встретил ее, когда был с ней, когда держал ее в объятиях… Как люди верили в бога, так я верю в нее. Когда увидишь ее – скажи: Ярослав тебя любит. Больше ничего не говори.
Никто ему сейчас не мешал читать стихи, мне слушать их. До нас не было дела никому. Как в сказочном корабле-самолете, мы оторвались от земли, удалились от людей.
И люди нам отомстили.
А впрочем, при чем тут люди? Это были не люди, это были враги людей.
На перегоне между станциями Лоухи и Полярным кругом на наш поезд налетели шестнадцать «юнкерсов» в сопровождении пятнадцати «мессершмиттов». «Юнкерсы» бомбили, «мессершмитты» их охраняли.
Бомбардировщики волнами налетали на поезд, пикировали низко-низко и бросали фугасные и зажигательные бомбы.
Поезд остановился.
Паровоз начал издавать продолжительные гудки воздушной тревоги. К первому и к последнему вагонам поезда были прицеплены открытые платформы с зенитными пушками и пулеметами. У орудий стояли девочки-зенитчицы, добровольцы, которыми командовал ефрейтор-комендор. Зенитчицы были очень молоды, лет по семнадцать. На стриженых их волосах лихо заломлены набок пилотки. Гимнастерки расстегнуты, было очень жарко. Зенитчицы вели прицельный и заградительный огонь. Немецкие самолеты не обращали на него внимания.
