Николай Непомнящий - СССР. Зловещие тайны великой эпохи
— Луис Меркадер! — назвался он мне, и я подумал: «Еврей из Прибалтики!..»
— Вы думаете, я еврей? — тотчас вслух догадался он, визгливо засмеявшись. — А я между тем каталонец из Барселоны, не испанец, а именно каталонец!
— Так и запишу, новичок! — согласился я.
Он оказался тридцати двух лет, на два года старше меня. А неулыбчивая и флегматичная женщина, как я заметил, постоянно молча стоявшая и следовавшая рядом с каталонцем, тоже оказалась с необычным именем — Анжелика. Она была женой Меркадера.
И так как альпинизм — особый образ жизни, а для ставших альпинистами это — шизофрения особого рода, которая всегда раздваивает человека, тянет его от других забот, дел, работы в горы, то и заболевший альпинизмом духовно остается в нем навсегда, испытывая особое чувство не просто дружбы, а кровного родства с теми, с кем пережил непогоду в палатке или на полке скальной стены, покорил вершину и спустился с нее, и в обществе равных прав все мы должны были стать как родные.
Но советское общество прошедших десятилетий — особо неправовое. Уже то, что в первый же день соседки по палатке Анжелики сказали мне, как особую сенсацию, что молчунья — дочь Г. М. Маленкова, заставило меня настороженно отнестись как к этой высокопоставленной даме, так и к каталонцу, наверное назначенному ей в супруги на самих верхах нашей империи. И если я, сын «врага народа» и сам сидевший в подвалах Смерша и в спецлагере в 19-44-1945 годах, вынужден был первую неделю держаться отдельно, то доцент из Днепропетровска и сын работницы ЦК КПУ Валентин Якубович, наоборот, завязал тесные узы дружеских связей с московской четой.
У нас были долгие теоретические занятия в альпинистских методических кабинетах лагеря, практические занятия на травянистых склонах и осыпях на скалах, а также на леднике Каш-та-Таш. Заключительным для новичков нашего отделения и всего отряда был изнурительный поход через два перевала и траверс вершины Азау-Баши (3687 метров) на стыке Центрального и Западного Кавказа. Луис не был сильным физически, хотя и не пришлось его разгружать. А уж хрупким он все-таки оказался. После вручения первичного в альпинизме значка «Альпинист СССР» в ответ на обычную его игривость и шаловливость Анжелика и ее соседки по палатке намяли ему бока и нечаянно сломали ребро. Тем не менее чета сумела после смены проделать переход «дикарями» с большей частью бывших участников лагеря через перевал Донгуз-Орун в Сванетию и далее на Черноморское побережье — в Сухуми.
Все же симпатии в отделении оказались крепкими. В тот же и на следующий год я бывал в Москве, останавливался у друзей по отделению — сначала у сослуживца Луиса радиотехника Евгения Чемоданова, а в 1956 году — в роскошной квартире Луиса на Большой Садовой, рядом с площадью Маяковского. Анжелику я не увидел — она с детьми отдыхала где-то на юге, а Луис познакомил меня с его коллегой-радиотехником Галиной — стройной, улыбчивой, очень подвижной, во всех отношениях очаровательной собеседницей. Тот случай, когда говорят, что самые прекрасные женщины работают в СССР, а живут в Монако. Ей оставалось лишь приблизиться к тому раю возле Средиземноморья. Тогда они отправились в байдарочный поход по Подмосковью, и он оставил мне ключи от своего жилья.
К этому времени я уже понимал, что интеллектуал Луис вовсе не карьерист. Хотя заканчивал среднее образование после приезда в СССР в 1939 году явно в престижной школе. Наверное, и путь в институт по радиотехнической специализации был устлан ему коврами, как и последующее назначение на засекреченное предприятие, где он, наверняка заслуженно по своему вкладу в коллективное открытие, получил звание лауреата какой-то очень высокой, может быть, Сталинской или Государственной премии.
В 1957 году посмертно реабилитировали моего отца. И мне в годы первой гигантской мистификации, или хрущевской «оттепели», когда номенклатура захотела чего-то другого, но к 60-м годам решила так и остаться на достигнутом лично ею «коммунизме», а ее лидер Никита Сергеевич обещал народам империи, что они будут «жить при коммунизме еще при жизни нынешнего поколения», наконец-то, через семь лет после окончания с отличием исторического факультета университета в Днепропетровске, открылась возможность поступить в аспирантуру. Моя университетская специализация «История СССР (XX век)» не обещала мне свободы творчества, ибо большая ложь продолжалась, и я не мог бы смириться с задаваемыми по-прежнему свыше установками на поддержание фальсификации.
Поэтому я поступил в аспирантуру Института этнографии Академии наук СССР, избрав, однако, изучение культуры и быта не народов СССР, где нужно было бы в хоре врать о благосостоянии и социалистических преобразованиях у нас, а скандинавов. Надеялся на поездки туда. И вплоть до 1988 года оставался… невыездным!
В январе 1958 и 1959 годов прямо в общежитии аспирантов я принимал на дне моего рождения моих друзей — московских альпинистов, и Луис бывал именно с Галиной. Когда же в последнюю зиму аспирантуры я со второй женой выкупил кооперативную квартиру, они снова были среди гостей на моем 36-летии в январе 1961 года. Скромный Луис обратил на себя внимание в застолье не только своим тонким голосом, но и не менее тонким юмором.
Затем те, кто разгоряченно разговаривал за пустеющим перед десертом столом, вышли на лестничную клетку покурить, а я со своей женой и Луисом оказались на кухне.
— Ты член КПСС? — спросил вдруг меня каталонец, будто мучаясь какой-то особой мукой.
Это пожалуй, единственное, о чем мы друг друга не спрашивали до сих пор. Правда, я больше ничего не знал о нем, кроме того, что его мать — Каридад Меркадер и что она — каталонская коммунистка, а также того, когда она приехала в СССР. Он же лишь только что на кухне услыхал от меня о моей судьбе — «фильтрации» в подвалах и камерах Смерша и на мокрой угольной шахте спецлагеря 048/05, о моем беспартийном отце, расстрелянном НКВД в 1938 году, и об отце жены — дореволюционном политкаторжанине, расстрелянном большевиками в 1937 году, о смерти ее матери от горя и голода, о шизофрении ее брата — от тех же потрясений и голода. Впрочем, и сама жена жила все время в комплексе страха, что ее «вот-вот выгонят с работы». Гипертоническая болезнь у нее прогрессировала, и первый же инсульт одиннадцать лет спустя оказался для нее смертельным. Наблюдательный Луис явно видел наше, особенно ее, состояние.
— Ни в этой, фашистской партии, ни в каких других никогда не состоял! — ответил я даже несколько зло.
Ни тогда, ни позже мне в голову не приходило, что Луис сможет донести на меня костоправам КГБ. Пять лет спустя я вдруг узнал на стороне потрясшую меня историю Луиса, особенно его матери и, оказывается, имевшегося у него старшего брата, опутанных с 30-х годов НКВД и ставших рабами этой подлой системы; и я верю, что он не донес. А тогда он как бы проглотил комок в горле, лицо его сморщилось в виноватой гримасе, и он, захлебываясь, пропищал:
