Александра Толстая - ДОЧЬ
— Сестра Александра, — говорил он мне, — я согласен работать для братьев, но я не могу приносить в жертву свою духовную сущность грубым интересам плоти. Есть минуты, когда я должен быть в природе с Богом.
— Ну, знаешь, — возражал ему практичный тульский малый, Никита Гущин, — ты в природе, с Богом, а мы за тебя работай, это уж не по–братски, а по–свински выходит.
И Виктор ушел.
Гущина особенно не любили. Он был груб, с преувеличенной мужицкой простотой всем говорил «ты», ходил грязный, нечесаный, работать не любил, но зато любил хвастать знанием деревенской жизни и хозяйства, всем всегда давал советы и больше всего любил кататься на гнедом, выездном жеребце Османе. Сердце мое обливалось кровью, когда Гущин пригонял Османа в мыле, тяжело носящего боками.
— Зачем ты так скоро ездишь? — говорила я с упреком.
— Ну, знаешь, — отвечал он тоном, не допускающим возражения, — лошадь прогреть надо, ей это пользительно.
Но больше всего презирали толстовцев старые служащие.
— Ну и напустили обормотов! Прости Господи! — ворчала кривая кухарка Николаевна. — Ведь надо ж было этакой дряни полон двор набрать! И где их только взяли? Вот хушь Гущин…
— Ну что Гущин, — обрывала я обычно такие разговоры, — что Гущин? Хороший малый, идейный…
— Гущин–то хороший? О, Господи! Гущин?! Гущин–то он Гущин, да не туда пущен! Идет не стучась прямо к Татьяне Львовне в комнату, разваливается в кресле! Мужик! Хам! «Хороший»… О, Господи!
Кривая Николаевна была права.
Я с ужасом вспоминаю сейчас эти несколько месяцев совместной с толстовцами жизни. Работать они или не умели или не хотели, указаний моих не слушались. Дело у них не спорилось, все плыло из рук. Поедут за водой — бочку опрокинут, начнут навоз возить — лошадей в снегу утопят, в коровнике, конюшне — везде грязь, беспорядок.
Но самое тяжелое было чувство непростоты, неловкости, которую я неизменно испытывала с так называемыми толстовцами. Исчезали простые естественные слова, и чем большее усилие я делала, чтобы найти эти искренние слова, тем фальшивее они становились.
Где–то таилась ложь. В ком? Во мне? В них?
Но я верила им тогда. Мне и в голову не пришло бы усумниться в искренности Володи Ловягина, застрявшего в
Ясной Поляне на долгие годы. Я осудила Володю за трусость, но не за предательство, когда вдруг, будучи назначен сельским библиотекарем, он сжег все книги Сережи Булыги–на: жития святых, отцовские религиозные философские книги и многое другое. Я не представляла себе, что эти книги менее дороги Володе, чем мне. Я считала Володю неумным, слабым человеком, но не могла предположить, что он вступит в партию и будет на нас доносить властям, как: это случилось позднее.
Я знала, что Никитка Гущин — практичный, пронырливый малый, но чтобы Гущин тотчас же после ухода из Ясной Поляны заделался ярым коммунистом — я не ожидала. Я была поражена, когда встретила Гущина в Тульском Губисполкоме, причесанного, припомаженного, в новеньком с иголочки костюмчике, в лаковых сапогах.
— Гущин?!
— Не узнали? Я, знаешь, теперь в Губисполкоме работаю.
— Да? В качестве кого же?
— Рабкор. Статейки пишу для «Тульского коммунара». Загляну как–нибудь и к вам.
Тон его был снисходительно–покровительственный.
К счастью, я быстро поняла тогда всю глупость организации этой псевдотолстовской коммуны. Я посоветовалась со служащими, и так как надо было все–таки создавать какую–то коллективную организацию и на жалованьях Наркомпроса прожить было невозможно, мы решили организовать сельскохозяйственную артель служащих.
«Братья» уехали. Только несколько человек застряли. В общежитии остались пустые грязные койки, разорванные бумажки, да на стене моя карикатура: я пускаю мыльные пузыри, пузыри — школа, музей, больница, народная библиотека — разлетаются во все стороны и лопаются.
ОСЁТРЫ
Теперь мне кажется непонятным, зачем нам в Ясной Поляне понадобилась толстовская коммуна. Должно быть, надо было противопоставить управлению Оболенского коллективную организацию Возможно, что именно толстовская коммуна в то время послужила некоторым буфером против марксистского влияния на Ясную Поляну, и это было необходимым этапом для перехода к более осмысленной организации.
Конечно, можно было не спеша подобрать дельных толстовцев и наладить работу, но беда заключалась в том, что надо было спешить, так как совхоз уничтожался и некому было передать хозяйство.
Вот в это время и появился Митрофан. Никто не знал его фамилии, отчества, и все так просто и звали его Митро–фаном. Откуда он взялся, кто порекомендовал его — не помню. Говорили, что он сильный, но своевольный человек, прекрасный организатор, что он раньше устраивал, и очень удачно, толстовские коммуны. Такого–то мам и надо было. Митрофан обещал набрать «хороших ребят» в коммуну, и по молчаливому согласию решено было сделать его уполномоченным коммуны.
Митрофан был мне антипатичен, но я сама себя убеждала, что была несправедлива. «Глупо, — думала я, — ведь мне не нравится в нем чисто внешнее: не нравится, что такой здоровый, большой мужик говорит тонким, сдобным с мягким украинским акцентом голосом, не нравится отлив маслянистых глаз, не смешное, по привычке, похохатывание»,
С первых же шагов Митрофан разочаровал нас. В то время как мы с Сухотиным разрывались на части, Митрофан был безучастен к нашим делам, только жаловался на трудности создавшегося положения.
А трудностей, действительно, было много. Население Ясной Поляны встретило новые порядки враждебно. Оболенский с семьей, часть его помощников должны были потерять должности и уехать. Яснополянские крестьяне лишились обрабатываемой ими исполу земли.
23 апреля того же года вышел ленинский декрет о новой экономической политике. Выдача пайков от государства должна была прекратиться. А между тем деньги были обесценены, жалованья до смешного маленькие. Яснополянцы волновались и во веем, разумеется, обвиняли меня: «Не успела, мол, Александра Львовна взять хозяйство в свои руки, как нас всех лишили пайка». Вспоминали батюшку–благодетеля, при котором даже конфеты монпансье, шоколад и туалетное мыло было. Многие жалели Оболенского.
Встречая злобные взгляды, насмешки, угрозы, Митрофан струсил и даже уверял меня, что преданные Оболенскому молодые люди хотят его убить. Он сидел на запоре в павильоне в саду, прозванном Булгаковым виллой Торо, и никуда не ходил.
То и дело приходилось ездить в Москву. Надо было закончить все формальности в Наркомпросе и Наркомземе, найти новых сотрудников, достать денег на организацию школы. А тут случилась еще неожиданная беда. Вернувшись из Москвы как–то в начале августа, я узнала, что весь урожай: сено, рожь, овес — проданы старым управлением. Не только в амбаре, но и в полях — все было чисто. И я осталась с полной усадьбой людей и животных без какой–либо возможности их прокормить.
