Марк Твен - Автобиография
Майор Грейвз представлял собой внушительную личность: с величественной, полной достоинства фигурой и выправкой, по натуре и воспитанию он был обходителен, вежлив, любезен, обаятелен и обладал тем качеством, которое, думаю, встречалось мне только еще в одном человеке – Бобе Хоуланде, – таинственным свойством, которое гнездится в глазах, и когда эти глаза предостерегающе обращены к отдельному человеку или целому отряду, этого достаточно. Человек, обладающий таким взглядом, не нуждается в том, чтобы носить оружие, он может двинуться на вооруженного головореза, сокрушить его взглядом и взять в плен, не сказав ни единого слова. Я видел, как однажды так сделал Боб Хоуланд: хрупкого сложения, беззлобный, приветливый, воспитанный, добродушный – не человек, а скелетик с нежными голубыми глазами, которые завоевывали ваше сердце, когда улыбались вам или когда леденели и его замораживали, смотря по ситуации.
Майор поставил Джо по стойке «смирно», поставил Стива Гиллиса в пятнадцати шагах, велел Джо повернуться к Стиву правым боком, взвел курок своего морского шестизарядного револьвера – этого изумительного оружия – и направил его вертикально вниз у ноги, сказав, что именно таково должно быть правильное положение оружия, что та манера, которая обычно применялась в Виргиния-Сити (то есть когда пистолет направлен вертикально в воздух, а затем медленно опускается, нацеливаясь в противника), в корне неверна. При слове «раз» вы должны поднять пистолет, медленно и твердо, до нужного уровня на теле человека, которого желаете заставить осознать свой проступок. Затем, после паузы произносятся слова: «два, три – огонь – стоп!». При слове «стоп» вы можете стрелять – но не раньше. Вы можете подождать сколько вам угодно после этого слова. Затем, когда стреляете, вы можете двигаться вперед, продолжая стрелять в свое удовольствие, – если можете извлекать из этого удовольствие. А тем временем ваш противник, если его правильно проинструктировали и если он, к собственному удовольствию, остался в живых, двигается на вас и стреляет – и всегда вероятно, что дело кончится большими или меньшими неприятностями.
Естественно, когда револьвер Джо поднялся на нужный уровень, он был нацелен Стиву в грудь, но майор сказал: «Нет, это не благоразумно. Возьмите на себя весь риск быть убитым самому, но не подвергайте себя риску убить другого человека. Если вы останетесь в живых после дуэли, то вам нужно выжить так, чтобы память об этом не шла с вами до конца дней и не мешала вам спать. Цельтесь противнику в ногу, не в колено, не выше колена, ибо это опасные места. Цельтесь ниже колена, покалечьте его, но оставьте в живых ради его матери».
Благодаря этим истинно мудрым и превосходным инструкциям Джо свалил своего противника, прострелив ему голень, что оставило того навсегда хромым. А Джо не потерял ничего, кроме клока волос, без которых мог тогда обойтись лучше, чем сейчас. Ибо, когда я видел его здесь, в Нью-Йорке, год назад, шевелюра у него отсутствовала, не осталось почти ничего, кроме бахромы по краям с возвышающимся над ней куполом.
Примерно год спустя и я получил свой шанс. Но я за ним не гонялся. Гудман уехал в недельный отпуск в Сан-Франциско и оставил меня исполнять обязанности главного редактора. Я-то предполагал, что это легкая должность, где не надо ничего делать, кроме как писать по одной передовице в день, но я был разочарован в этом своем предрассудке. В первый день я не смог найти, о чем бы написать статью. Затем меня осенило, что, поскольку то было 22 апреля 1864 года, на следующее утро должна наступить 300-я годовщина со дня рождения Шекспира – и какой лучшей темы мог я желать? Я раздобыл энциклопедию, изучил ее, выяснил, кто такой был Шекспир и что он сделал, позаимствовал все это и выложил перед общественностью. Того, что сделал Шекспир, было недостаточно, чтобы написать передовицу необходимого объема, но я заполнил свободное место описанием того, чего он не делал, – что во многих отношениях было более важным, потрясающим и интересным для чтения, чем самые прекрасные поступки, которые он действительно совершил. Но на следующий день я снова оказался в затруднении. Шекспиров, которых можно было бы пустить в разработку, больше не нашлось. Не нашлось ничего в предыстории либо в мировой перспективе, чтобы создать из этого передовую статью, подходящую для тамошней общины, поэтому оставалась всего только одна тема. Этой темой был мистер Лэйрд, владелец «Виргиния юнион». Его редактор тоже уехал в Сан-Франциско, и Лэйрд пробовал себя в редакторском деле. Я разбудил мистера Лэйрда какими-то (несколькими) любезностями того сорта, которые были модны среди газетных редакторов в тех краях, и он на следующий день отплатил мне той же монетой, в самом ядовитом духе. Он был уязвлен чем-то, что я сказал про него, какой-то мелочью, уж не помню теперь, что это было, – возможно, назвал его конокрадом или одним из тех словосочетаний, которые обычно использовались для описания другого редактора. Они были, безусловно, справедливыми и точными, но Лэйрд оказался очень чувствительной натурой и ему это не понравилось. Поэтому мы ожидали вызова от мистера Лэйрда, ведь согласно правилам – согласно дуэльному этикету в том виде, как он был реконструирован, реорганизован и усовершенствован дуэлянтами той местности, – всякий раз, когда вы говорили о другом человеке что-нибудь такое, что ему не нравилось, ему было недостаточно огрызнуться в том же оскорбительном тоне: этикет предписывал ему послать вызов, – поэтому мы ждали вызова, ждали весь день. Вызов не пришел. И по мере того как час за часом проходил день, а вызова все не поступало, парни стали впадать в уныние, пали духом, но я был бодр и весел, чувствовал себя все лучше и лучше. Они не могли этого понять, но я-то мог. Таков уж мой склад характера, который позволял мне пребывать жизнерадостным, когда другие были подавлены. Так вот, мы почувствовали необходимость отступить от этикета и самим послать вызов мистеру Лэйрду. Когда мы пришли к такому решению, парни потихоньку воспрянули духом, зато я стал понемногу терять свое оживление. Однако в предприятиях такого рода вы находитесь в руках своих друзей, вам не остается ничего иного, кроме как следовать тому, что они считают наилучшим курсом. Даггет сочинил за меня вызов, потому что владел необходимым языком – верным языком – убедительным языком, – а я был его лишен. Даггет излил на мистера Лэйрда поток неаппетитных эпитетов, заряженных энергией и ядом точно рассчитанной силы – такой, чтобы его убедить, а Стив Гиллис, мой секундант, отнес вызов и вернулся дожидаться ответа. Ответа не последовало. Парни были вне себя, но я сохранял хладнокровие. Стив отнес еще один вызов, еще неистовее прежнего, и мы опять стали ждать. Из этого опять ничего не вышло. Я почти совсем успокоился. Даже сам почувствовал интерес к этим вызовам, какого совершенно не чувствовал прежде: мне показалось, что я при совершенно небольших затратах зарабатываю превосходную и ценную репутацию, – и по мере того как отклонялся вызов за вызовом, мой восторг рос и рос, пока ближе к полуночи я не начал думать, что в мире нет ничего более желанного, как возможность подраться на дуэли. Поэтому я стал поторапливать Даггета, заставляя его отправлять вызов за вызовом. Что поделать, я перестарался: Лэйрд принял вызов. Я мог бы и предвидеть, что такое произойдет, – Лэйрд был не тем человеком, на которого можно положиться.
