Владимир Семёнов - Трагедия Цусимы
— Вот и еще причина, почему нельзя выйти в море: подождать, пока починят «Баян».
Я обернулся, с трудом себя сдерживая:
— Вы точно злорадствуете! Точно смеетесь нашим неудачам!..
Но серые глаза, улыбавшиеся полупочтительно, полунасмешливо, не опустились и даже не дрогнули:
— Отнюдь нет. Я только пытаюсь заранее выяснить мотивы ожидаемых распоряжений начальства…
14 июля «Диана» понесла тяжкую утрату в лице своего трюмного механика Коростелева.
Неутомимый работник, выдающийся механик, обладавший не только серьезной научной подготовкой, но и богатыми практическими сведениями, бывший на заводе во время постройки крейсера и (как говорили, смеясь, в кают-компании) знавший на нем «в лицо» каждую заклепку — он был больше чем правой рукой и командира, и старшего офицера. Рослый, на взгляд крепкий, он, по выражению докторов, обладал от природы каким-то «легким дефектом» сердца и чрезмерно нервной организацией, для которой почти полгода войны не могли пройти даром.
Последнее время чаще и чаще с ним случались припадки удушья.
Что такое? В чем дело? — спрашивал я нашего молодого симпатичного эскулапа.
Вроде сердечной жабы… — неохотно отвечал он.
Так помогите ему! Ведь вы его только отхаживаете после припадка, а вы — лечите! Разве нет средств? Нет определенного лечения?
Уехать ему отсюда, отдохнуть и опять приняться за свое мирное дело — сто лет проживет… Какой он воин?! — Гадину ядовитую, случайно, как-нибудь, завезут на крейсер с провизией или, там, с углем, — так и ту, если поймает, не убьет, а посадит в коробку и свезет на берег… Когда «Петропавловск» погиб, сколько я с ним намучился! Не понимает он этого, не переносит!..
Так прикажите ему! Отправьте его в Россию!
Легко сказать! Заикнитесь только! Уж я пробовал… Хуже будет — по мнительности своей решит, что навек опозорен, и застрелится… Ну да, погодите! Когда-нибудь проберет и вас… толстокожие!.. — с неожиданным озлоблением закончил доктор.
В редкие дни пребывания «на отдыхе» в Западном бассейне все только и думали о том, как бы взять ванну да хорошенько отоспаться, и жизнь в офицерских помещениях замирала необычно рано.
13 июля, часов около 10 вечера, я уж собирался укладываться в койку, когда из моей каюты услышал какие-то стоны и чей-то тревожный сдавленный голос. Наскоро оделся и вышел. В полутемной кают-компании, беспомощно уронив голову на вытянутые по столу руки и тяжело раскачиваясь вправо и влево, сидел Коростелев. Около него суетился совсем растерянный, побледневший вестовой, несвязно твердивший — «Вашбродь! вашбродь! зачем так-то?., чего вам?..»
Зови доктора! не обалдевай! — зашипел я на него, бросаясь на помощь к любимому соплавателю.
Чего доктора, — попа бы!.. Гляньте — они уж прибираются…
— Не рассуждай, черт! Беги, куда приказывают!..
Вестовой исчез. Действительно, теперь Коростелев переменил позу и, откинувшись на спинку кресла, весь вытянувшись в полулежачем, полусидячем положении, судорожно оправлял на себе китель… Расстегнуть ему ворот, опрокинуть на голову графин воды, поднести к самому лицу работающий полным ходом вентилятор — все это были приемы известные, не требовавшие времени на соображения и догадки. — Он перестал стонать. В расширенных, почти округлившихся глазах как будто блеснуло сознание…
Ну, ну! дорогой мой! подбодритесь! сейчас придет доктор, даст вам какой-нибудь дряни и сразу поставит на ноги!..
Ах!., нет, нет!., не то!.. — бросал он отрывистые слова, скрюченными пальцами то цепляясь за горло, то хватая меня за руки. — Вы… скажите им, чтоб они… не навинчивали!., это не та гайка!., резьба не та!., не подходит!., они… задушат меня!., не надо!..
Прибежал доктор, следом за ним фельдшер, санитары, вестовые… Больного увели, вернее, унесли в каюту.
Наутро доктор заявил, что судовая обстановка так угнетающе действует на пациента (а в этом вся суть), что если его не свезти на берег немедленно, то здесь он даже за час времени не ручается.
— Паровой катер к правому трапу! — приказал я унтер-офицеру, прибежавшему с вахты на мой звонок, а сам пошел к командиру с докладом о нашей беде.
В кают-компании пили утренний чай, но, когда, проходя мимо, я бросил им: «Господа, помогите Коростелеву собраться в госпиталь», — все, сразу сообразив, в чем дело, повскакали с мест и заторопились.
— Неужели так плохо? — ахнул командир. — Скорей отправляйте! Бумажонки напишем после… Какой человек! Какой работник! Золотые руки, золотая голова… Если бы уберечь!..
Я доложил, что, не сомневаясь в разрешении с его стороны, уже отдал его именем все необходимые распоряжения.
— Ну, конечно, конечно! И хорошо сделали! Тут, может быть, минута дорога!..
Немало пришлось мне видеть тяжелораненых, умирающих, но эта затяжная агония особенно врезалась в память…
Наш молодой доктор (единственный, хотя по штату на крейсере полагалось двое) всю ночь провозился с больным. Теперь он был в сознании, но это сознание часто прерывалось каким-то странным бредом наяву. Он разговаривал с окружающими, называл их по именам и в то же время в свой разговор вставлял фразы, вовсе несообразные, — выражаясь кают-компанейским жаргоном, «нес какую-то дрянь».
— Так, так… вы все такие милые!.. Говорите — необходимо?., на травку?., в зелень?.. — Хорошо, хорошо… Отдохнуть надо! Хорошо на травке!.. Привык к каюте, привык, что и гробом будет… (Глухие удары орудийной пальбы донеслись со стороны Лунвантана…) — Слышите? — Заколачивают! Крышку заколачивают!. Не хочу! Не хочу! Помогите!.. — Это вы? — Ну, как я рад… мне Бог весть что померещилось…
Ужасно было, что этот приговоренный казался порою совсем бодрым. Он сам (хотя не без помощи окружающих) оделся, вышел на верхнюю палубу, спустился по трапу в катер. Мы все его провожали. Высыпали наверх трюмные, машинисты и кочегары — непосредственные подчиненные Коростелева.
Прощайте! прощайте! — говорил он, отчаянным усилием воли сдерживая муку удушья.
До свиданья, голубчик! — До свиданья, ваше благородие! — поправляли его со всех сторон с особенной настойчивостью. — Скорее ворочайтесь! — Бог даст, на травке-то! — Отойдете! — Поработаем вместях! — Без вас как без рук!
Он перемогался, кланялся на все стороны и улыбался так ласково и так… безнадежно, словно просто не хотел спорить с друзьями, расставаясь с ними навеки… Вдруг заволновался, запротестовал. Его хотели, вполне естественно, устроить, обложив подушками, на широком, кормовом, самом удобном сиденье катера. — Тянется на переднее, даже сердится…
