Татьяна Андреева - Прощай ХХ век (Память сердца)
Альманахи, проводимые в Доме писателя несколько раз в год, собирали таких людей, видеть и слышать которых, было великой честью. Например, здесь я впервые увидела живую легенду, знаменитую переводчицу Татьяну Григорьевну Гнедич. Она выступала на одном из семинаров, и я, как сейчас, вижу ее красивую совершенно седую голову, и слышу ее яркую речь. Как многим российским интеллигентам ей пришлось по ложному доносу пережить репрессии. Во время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, Татьяна Григорьевна, по поручению командования Советской армии работала переводчиком на связи с союзниками. Еще до окончания войны ее в 1944 году арестовали «за связь с иностранцами». Сидя во время следствия в одиночной камере, она на память читала своих любимых поэтов, А. С. Пушкина и Дж. Г. Байрона. В дальнейшем, когда ее перевели в тюрьму, она совершила настоящий творческий подвиг, по памяти переведя поэму Байрона «Дон Жуан», — ей запрещалось иметь в камере бумагу и карандаш. А так как к переводу этой поэмы она готовилась еще до ареста, то, имея замечательную память, помнила ее наизусть. Кто знает величину поэмы, поймет, каких трудов стоило ее перевести, не имея текста перед глазами, да еще запомнить собственный перевод. К счастью, Татьяна Григорьевна была оправдана и освобождена в 1946 году. Ее перевод «Дон Жуана», вызвавший фурор среди переводчиков и знатоков литературы, издали в 1956 году.
Эльга Львовна тоже была репрессирована и лучшие годы своей жизни провела в лагере и ссылке. Глядя на этих чудесных сильных женщин, переживших немыслимые страдания, страх и унижения, слушая их переводы, ощущая их любовную заботу и внимание к себе, я никак не могла понять, за что их арестовывали, сажали в тюрьмы и в лагеря. Сами они на эту тему с нами никогда не разговаривали, а спросить мы не решались. Отчасти ответы на свои вопросы я получила, прочитав недавно сборник воспоминаний бывших лагерниц-женщин, вышедший в 2003 году под названием «Доднесь тяготеет». Это был первый том из нескольких заявленных, остальные пока не последовали…
В 1972 году мне довелось ближе познакомиться еще с одним прекрасным переводчиком, Сергеем Сухаревым, который, казалось, излучал какой-то особый свет, доброту и нежность. Обладая редкой, чистой душой, он моментально включал вас в свою теплую орбиту, которую не хотелось покидать. Хотелось слушать его без конца, и неловко было самой что-то говорить. Но от этой неловкости не было стыдно, а было весело. Сергей тогда проходил аспирантскую практику в Герценовском институте. Мало времени нам было отпущено на встречи и общение, всего два раза мы с Тамарой были в гостях у Сергея. Впервые, когда он еще не был женат и был полностью погружен в науку и творчество. Он жил тогда в малюсенькой съемной комнате коммунальной квартиры, которая вмещала только кушетку, стол, стул и старое кресло, ну и, конечно, книги. В нашу первую встречу, мы долго говорили и слушали его стихотворные переводы из Джона Китса, английского поэта 19 века. Переводы эти дышат талантом, несравненным изяществом и точностью передачи авторского стиля, что само по себе почти недостижимо, а потому вызывало у нас неизменный восторг.
Сергей был не совсем здоров и полулежал на кушетке, опершись на подушки, а мы с Тамарой сидели напротив. В какой-то момент прощальный, вечерний луч солнца упал на книгу, которую Сергей держал в руках, и мы все вместе увидели саламандру, маленькую огненную ящерицу, пробежавшую по его руке наискосок и исчезнувшую так же внезапно, как и появившуюся. Говорят, что саламандра является только поэтам и гениям. Среди нас тогда было два поэта — Тома и Сергей, и один гений — Сергей.
Во второй раз мы посетили его, когда он был уже семейным человеком. Мы долго ехали на какую-то новостройку в электричке и нашли Сергея и его семью в новой квартире, где было мало мебели и много счастья, щедро изливавшегося на нас, его друзей. Сергей завел в доме своеобразную «книгу отзывов», в которой оставляли автографы, стихи и посвящения все, кто посещал его тогда. Стыдно признаться, но я написала в эту книгу какую-то глупость, надеюсь, что время скрыло ее, хотя бы от людского суда.
Васильевский остров — территория, продуваемая всеми ветрами, там даже тополя растут, наклоняясь от морского ветра в сторону большой земли. В Ленинграде, мозаикой выложенном на островах в устье реки Невы и по берегам речек и каналов за Невой, все части разные. Вот и Васильевский остров, самый большой, отстроенный еще при Петре I и архитектурно законченный до революции, спокоен и невысок. И лишь вдоль набережных парадными фасадами стоят красавцы-дворцы и православные храмы, гордо отражающиеся в плавных водах Невы.
Мы с Тамарой рассчитали, что идти пешком от края Васильевского острова до Мойки, 48, где располагался наш факультет, ненамного дольше, чем ехать на троллейбусе или даже на метро. Эти наши походы по Ленинграду напоминают мне однодневное, но вместившее чуть ли не всю его жизнь, путешествие по Дублину Стивена Дедалуса из книги Джеймса Джойса «Уллис». По Первой линии мы спускались к Университетской набережной. Касаясь руками шершавого парапета, шли вдоль нее мимо Меньшиковского дворца, Университета и Биржи, сворачивая на Дворцовый мост. Каждый раз, улучая минутку, чтобы глянуть с моста на темные воды Невы и поразиться ее силе и бесконечно текущей громадности. Минуя Дворцовую площадь, переходили на Невский Проспект, а тут и до Герценовского института рукой подать. Иногда мы меняли маршрут, обходили Университет с тыла и шли мимо Пушкинского дома, Ростральных колонн, а дальше снова по Дворцовому мосту и так далее. И каждый день — это были новые впечатления, остров как будто постепенно открывал нам свои тайны, показывал свои сокровища!
В 1972 году мы переехали с Васильевского острова в общежитие на реке Мойке, в дом, где до революции располагались царские конюшни. По этому же адресу находился административный корпус института, несколько факультетских зданий и общежитий. Наше общежитие было ближе к знаменитой улице Гороховой, много раз упоминавшейся в романах Ф. М. Достоевского. В наше время она была уже ничем не примечательна. Разве что, несколькими сохранившимися историческими зданиями, в одном из которых мы обнаружили знаменитое Географическое общество, сохранившее дореволюционные интерьеры и старинную китайскую ширму необычайной красоты, да еще домом, в котором жил Григорий Распутин. В основном вдоль не слишком широкой улицы Гороховой стояли невысокие старые дома, на верхних этажах которых находились какие-то учреждения и квартиры, а в первых этажах обнаружилась масса всякого рода столовых, маленьких закусочных, чебуречных и тому подобного. Однажды меня навестили друзья из Архангельска, где в это время учился и жил мой брат, Шура, и вытащили меня из Публичной библиотеки пройтись по городу, пообщаться. По Садовой улице мы вышли на Гороховую и почти полдня шли до Мойки, заходя поочередно то в одну закусочную, то в другую. Что мы там делали? Закусывали.
