Анри Труайя - Эмиль Золя
Несмотря на то что перемирие было заключено очень скоро, эта история оставила у Золя глубокую душевную рану. Ему трудно было вернуться к работе над «Творчеством». И тут подвернулся случай отвлечься. Золя решил принять активное участие в затеянном Бюзнахом перенесении на сцену «Жерминаля». Он сам напишет диалоги. Дело пошло быстро, и 6 августа Бюзнах уже слушал первые семь картин драмы. Остальные пять Золя написал в Мон-Доре, где они с Александриной снова проходили курс лечения с 9 августа по 3 сентября. Единственное, что несколько тревожило Бюзнаха, – вопрос о том, пропустит ли цензура ту сцену, где забастовщики выступают против жандармов. Его опасения оказались не напрасными. Прислушавшись к мнению комиссии из четырех чиновников, министр народного просвещения Рене Гобле, при поддержке Совета министров, решил запретить представления «Жерминаля». Золя был вне себя от ярости. В письме к Франсису Маньяру, главному редактору «Фигаро», он обвинил Рене Гобле в том, что последний хотел тем самым «дать неплохую гарантию реакции». Вся левая пресса выступила на стороне автора, ставшего жертвой пристрастной цензуры. Отказавшись склониться перед властью, Золя решил представить дело на рассмотрение парламента. Жорж Клемансо, лидер радикальной группы, давал ему советы, помогая выбрать наилучшую стратегию. Депутат Жорж Лагерр предложил бюджетной комиссии внести поправку, заключавшуюся в том, чтобы снять с содержания служащих, занятых театральной цензурой. Поправка была принята, но палата проголосовала за сохранение цензуры. Золя поприсутствовал на заседании, затем, вернувшись домой, написал резкую статью для «Фигаро». В ней он обличал умеренность политиков и трусость некоторых драматических авторов, в том числе Мейлака, Галеви, Сарду, Ожье и Дюма-сына, не захотевших поддержать его в битве: «Теперь эта история закончилась. Вы захотели цензуры, собратья, – берегите ее… А я буду совершенно спокойно ждать, потому что упрямо верю, что вы будете от нее избавлены помимо вашей воли. Когда? Не знаю. Если этого не сделает следующее министерство, значит, сделает какое-нибудь другое. Каким образом? Я и тут не могу сказать, будет ли это проект закона или простой росчерк пера в бюджете. Существуют вопросы, которым надо вызревать, прокладывать себе путь под землей. В один прекрасный день цензуру упразднят, и тогда всем станет стыдно, и они начнут удивляться тому, что негодяйку не придушили раньше».
Несмотря на то что безуспешная борьба с цензурой крайне его раздражала, Золя вернулся к работе над своим романом. Даже не дождавшись, пока «Творчество» будет дописано, «Жиль Блаз» начал его печатать с продолжением: первый выпуск появился 23 декабря 1885 года. Газетная публикация подстегивала Золя, заставляла его торопиться, и писателю пришлось ускорить темп ежедневной работы. Шесть первых глав были написаны за шесть месяцев, остальные шесть он сочинил за срок вдвое меньший. И ему еще приходилось править гранки, предназначенные для переводчиков, которые наступали со всех сторон. Последняя точка была поставлена 23 февраля 1886 года, и Золя, измученный и торжествующий, написал Сеару: «Только сегодня утром я закончил „Творчество“. Этот роман, куда выплеснулись мои воспоминания и мое сердце, оказался неожиданно длинным. Он займет от семидесяти пяти до восьмидесяти выпусков „Жиль Блаза“. Но я от него избавился и совершенно счастлив, к тому же очень доволен финалом».
Другом детства художника Клода Лантье, главного героя «Творчества», в романе стал романист Сандоз, которому Золя подарил свои мысли, свои пристрастия и даже свою внешность. Вокруг них группируются товарищи, все они художники и все в большей или меньше степени списаны с близких знакомых автора: Байля, Алексиса, Солари, Гийеме, Писсарро, Моне… Что касается Клода Лантье (соединившего в себе черты Сезанна и Мане), то он послужил воплощением страданий сомневающегося в себе творца. Его подтачивает наследственный порок, доставшийся от матери Жервезы, и он теряет надежду на то, что когда-нибудь сможет разродиться гениальным творением, которое в себе носит. Поиски возвышенного стиля приведут его к безумию. Из-за метаний между кружащим голову честолюбием и страхом бессилия он отдаляется от жены Кристины и замыкается в искусстве. Он хочет сохранить свою мужскую силу в неприкосновенности для того, чтобы питать ею картины. И в конце концов он повесится рядом с огромным незавершенным полотном…
Лакомые до скандалов читатели убедили себя в том, что перед ними зашифрованный роман, в котором говорится о распутных нравах мазилок и о непотребствах импрессионизма. Каждый старался угадать, кто послужил прототипом для главного героя романа. Поскольку Сезанн оставался совершенно неизвестным для своих современников, из уст в уста передавалось лишь одно имя – Эдуара Мане, наиболее прославленного из импрессионистов и только что умершего. Никаких сомнений: Золя вдохновлялся именно им, создавая образ своего художника-неудачника! Но как же он посмел написать такую святотатственную книгу, как посмел измышлять, попирая труп друга? Даже Ван Гог, хорошо знавший импрессионистов, поверил в наличие этого странного родства. Что касается Ренуара – тот высказал сожаление в адрес Золя: «Какую прекрасную книгу он мог бы написать, книгу, которая стала бы не только историческим воссозданием весьма оригинального направления в искусстве, но была бы также и „человеческим документом“, – если бы в своем „Творчестве“ он дал себе труд попросту рассказать обо всем, что видел и слышал в наших мастерских!»[175] А Клод Моне написал Эмилю: «Вы намеренно позаботились о том, чтобы ни один из ваших персонажей не был похож на кого-то из нас, но, несмотря на это, боюсь, как бы наши враги из числа как газетчиков, так и читателей не произнесли имени Мане или, по крайней мере, наших имен, желая объявить нас неудачниками, чего у вас и в мыслях не было, я не мог бы в такое поверить».[176] И так все – вплоть до Гийеме, ярого почитателя Золя, который, не удержавшись, пожаловался: «В общем, книга весьма увлекательная, но и весьма удручающая. Все ее персонажи пали духом, плохо действуют, плохо думают. Люди, наделенные талантом, равно как и неудачники, неизменно кончают тем, что проваливают свою работу… О Господи, хоть бы стайка, как выражается госпожа Золя, не захотела узнать себя в ваших героях, совершенно неинтересных, поскольку они, ко всему прочему, еще и злы».[177]
Опасения Гийеме насчет членов «стайки» ошеломили Золя. Ему и в голову не могло прийти, что, рассказывая о своих друзьях под вымышленными именами, откровенно говоря об их достоинствах и недостатках, он бросит на них тень, возбудит в ком-то подозрения. Получается, что художники не менее щепетильны в вопросах «чести», чем обыватели! Какое горькое разочарование он испытал!
