Ольга Власова - Рональд Лэйнг. Между философией и психиатрией
Отношения между мужчиной и женщиной – это то, о чем я никогда не писал, но я пишу об этом сейчас. В каком-то смысле мы учимся этому в детстве, но у меня не было сестер, и я должен был завязать с женщинами отношения, эти отношения я должен был изучить. В моей жизни не было женщины, отношения с которой могли бы стать моделью для последующих отношений. Отношения между матерью и отцом не были тем образцом, который можно было принять, то же касается и отношений с тетушкой Этель. Это одна из главных областей исследования в жизни и одновременно самая интимная, самая личная, поскольку жизнь – это все.
Вы можете проживать свою жизнь исключительно эстетически и не завязывать никаких физических, интимных или эмоциональных отношений с другими, и многие люди говорят, что это самый простой и лучший способ жить. Если вы вступаете в какие-то отношения, необходимо четко очертить их и не позволять им доминировать над собой, нужно знать меру. Дэвид Юм, который в отличие от таких холостяков-философов, как Кант, знавал женщин, советовал не позволять им полностью заполнять вашу жизнь и доминировать над ней»[247].
Эту непривязанность он и демонстрировал на протяжении всей жизни.
С декабря 1965 г. в течение года Лэйнг жил в Кингсли Холле. У них с Юттой была отдельная комната, гостиную они делили вместе с Ноэлем Коббом, впоследствии ставшим редактором юнгианского журнала «Сфинкс». Лэйнг был загружен с утра до вечера. Как и во всех коммунах, спать в Кингсли Холле ложились глубоко за полночь, часа в два-три. Рано утром, в 6–7 утра, пока все спали, Лэйнг просыпался, чтобы в тишине поразмыслить над своими статьями. Затем он либо работал как врач в Кингсли Холле, либо отправлялся на Уимпол-стрит принимать клиентов, это отнимало у него где-то около двадцати пяти часов в неделю. Вечером он председательствовал на ужине за большим деревянным столом. И так продолжалось семь дней в неделю, без выходных. Это был тяжелый для него график. С декабря 1966 г. он стал ограничиваться лишь пятничными визитами (Ютта была беременна, и они были вынуждены перебраться в Лондон). Вместе с Юттой он поселился в ее квартире в Белсайз-Парк, где они и прожили десять лет.
Кингсли Холл Лэйнга практически исчез. Начал появляться уже другой Кингсли Холл.
После 1967 г. на первый план все больше и больше выходят Джозеф Берк и Мэри Барнс. Благодаря Кингсли Холлу Мэри Барнс стала известной. В июне 1968 г. в «Sunday Observer» вышла статья под названием «Как Мэри Барнс в сорок два родилась заново». 11 апреля того же года в Центре искусств Камдена состоялась ее первая персональная выставка картин. Ее случай стал хрестоматийным примером эффективности пребывания в терапевтических коммунах, а сама Мэри, вплоть до своей смерти в 2002 г., – культовой фигурой британской контркультуры. Благодаря этому «путешествию» она стала известна, благодаря ему продавались ее картины, а в 1979 г. Дэвид Эдгар издал пьесу под названием «Мэри Барнс»[248].
В 1968 г. само помещение Кингсли Холла оставляло желать лучшего, поскольку за его состоянием никто не следил. Кроме того, что самое важное, окрестные жители не одобряли такого соседства. Иногда возвращавшаяся ночью из паба молодежь бросала в окна пустые бутылки и, проходя мимо, хором кричала: «Лунатики! Наркоманы! Извращенцы!». Местная детвора и молодежь в традициях прошлых веков взяли за обыкновение посещать Кингсли Холл с развлекательными визитами: по выходным они иногда по своему желанию заходили в здание, глазели на его обитателей, показывали на них пальцами и хихикали. В окна часто летели камни, страдала входная дверь, злобные местные жители выкручивали дверной звонок, били пустые бутылки из-под молока, оставляемые на пороге, и иногда даже в зал первого этажа забрасывали собачьи экскременты.
От соседей часто поступали жалобы на громкую музыку, а надо отметить, что мелодии «Битлз» и Боба Дилана были здесь излюбленными. Даже тихие и приличные люди не испытывали к постояльцам коммуны доверия. Лэйнг рассказывал:
Сосед жаловался мне: «Доктор Лэйнг, но это же полное безобразие, этих бедных людей нужно надлежащим образом лечить, а не позволять им разгуливать зимой по улицам босиком – без башмаков и без носок»[249].
О Кингсли Холле ходило много легенд. Поговаривали, что это была обитель произвола и наркомании, свободных отношений и разгула. Однако сам Лэйнг опровергал эти домыслы. Несмотря на то что в Кингсли Холле активно использовался ЛСД, он всячески препятствовал, во всяком случае с его собственных слов, нарушению порядка в стенах коммуны:
Алекс Троччи возвратился в Кингсли Холл, однажды, сидя в холле, он вытащил шприц и начал накачиваться героином, – «нет», – сказал я ему на это. <…> То, что вы сошли с ума, не означает, что можно взять молоток и расколотить чей-нибудь череп. Если вам кажется, что вы можете так вести себя, тогда я позвоню в полицию. Меня не волнует, в каком мире вы живете: в шестом или в двадцать седьмом измерении, так делать нельзя. Я никогда не поощрял людей устраивать беспорядки[250].
Однако случаи возмущения общественного спокойствия, надо признать, иногда действительно имели место. Один из постояльцев Кингсли Холла ненавидел стены и окна. Вооружившись парой десятков камней, он пытался проломить их, и можно представить, какой шум доходил до соседей. Кроме того, однажды, случайно посмотрев на крышу здания, они увидели на ней обнаженную женщину, увлеченно танцевавшую танец солнца. Это была Мэри Барнс, не только обнаженная, но и по обыкновению обмазанная собственными испражнениями. Не долго думая, соседи позвонили в пожарную службу и попросили снять ее с крыши во имя ее же блага. Мортон Шатцман вспоминал:
Местных жителей очень тревожили обитатели, которые выходили из здания и вели себя странным образом. Парень двадцати восьми лет… имел обыкновение посещать соседние пабы и магазины, он брал со столов и прилавков стаканы, опустошал их и шел прочь, не говоря ни слова. Если он видел оставленную открытой дверь дома, он заходил внутрь, садился на стул в гостиной и сидел там до тех пор, пока не заходил кто-либо из домочадцев. Тогда он просто вставал и молча выходил. Он никогда никому не угрожал и никогда ни к кому не прикасался, но он беспокоил людей. Они подошли к нему на улице и сказали, что он «будет чувствовать себя лучше» в психиатрической больнице. Другой обитатель посреди ночи будил жителей рядом стоящего дома, включая свой проигрыватель настолько громко, насколько мог. Он ощущал, что его тело «окоченело», и «жизнь» возвращалась к нему только тогда, когда играла громкая музыка. Он не хотел никого беспокоить, и когда соседи предъявляли ему жалобы, он выключал ее и приносил свои извинения[251].
