Карлис Озолс - Мемуары посланника
Однако СССР, как всегда, был ослеплен, разрушал Среднюю Европу и таким образом готовил и создавал антисоветскую Германию. Эти политические маневры граф Брокдорф-Ранцау производил в высшей степени умело. Позволительно было думать, что главной целью Брокдорфа было установить германо-русско-японский союз. К этой же цели, по слухам, стремился тогда и германский посол в Вашингтоне Мальцен. Во всяком случае, слышалось что-то зловещее в словах Брокдорфа после русско-японского договора: «В своем неуклонном стремлении к воссоединению отдельных частей великого государства советское правительство сделало первый шаг вперед, притом не только в смысле материальной выгоды, вытекающей из предстоящей эвакуации Сахалина Японией, но и в моральном отношении, благодаря юридическому признанию со стороны соседней великой державы».
В словах «первый шаг» многие усмотрели скрытые мысли Брокдорф-Ранцау и по отношению к Средней Европе. Но когда его об этом спросил финляндский посланник Хакзель, он ответил, насколько мне известно, отрицательно, хотя тут же высказался довольно безразлично о судьбе Эстонии, в связи с неудавшимся коммунистическим путчем 1 декабря 1924 года.
Следствием его общей политики было то, что Брокдорф никаких контактов с другими дипломатическими представителями не имел. Правда, в личных отношениях он, приверженец былых строгих традиций, был обаятелен. Его званые обеды проходили в высшей степени дисциплинированно, как ни в одном посольстве. Если гость, увлекшись разговором, клал ложку или вилку, стоящий позади лакей немедленно убирал тарелку. Никогда за его столом не сидело больше 16 человек. Как-то моя жена спросила его о причине этого. Брокдорф ответил, что эту традицию ввела его мать и он исполняет ее завет.
Моей жене он любил рассказывать о своем майорате в Германии, где у него были отличные верховые лошади, прекрасная охота, и, в свою очередь, внимательно слушал, как она рассказывала ему о волчьих и медвежьих охотах в Уфимской губернии, где ее отец, большой любитель-охотник, убил в течение своей жизни не менее сорока медведей, много волков, но на охоте же трагически погиб.
Граф коллекционировал старую бронзу, свою большую коллекцию хранил в Германии. Помню, однажды комиссар Луначарский, рассматривая после обеда у графа в посольстве бронзовые канделябры, приобретенные уже в России, сказал мне, что, будь это не у Брокдорфа, никогда бы не разрешили вывезти из России канделябры такой высокой художественной ценности.
Ближайшими сотрудниками графа были Зигфрид Хей, Кари Дантсман, Хильгер и фон Типпельскирш. На приемах в других посольствах Зигфрид Хей с другими служащими являлись раньше и ждали своего посла, как хозяин ждет гостей. Это немецкая дисциплина. Хей и Хильгер владели русским языком, были женаты на русских, и вообще германское посольство знало Россию лучше, чем дипломатические представители других стран. Этой осведомленностью они обязаны, между прочим, немцам-специалистам, коммерсантам, чинам Генерального штаба, своим знакомым. Впрочем, и до войны немцы разбирались в русских делах лучше, чем англичане, итальянцы и даже французы, союзники России.
Граф Брокдорф любил на вечерах пить французский коньяк, и в небольшой компании при его участии бутылка коньяка быстро пустела. Лично ко мне и моей семье граф относился в высшей степени внимательно, и весной 1928 года просил разрешить ему осенью устроить первый обед в честь моих дочерей. Я был польщен оказанной мне честью, но, увы, граф окончил свое земное существование раньше этого маленького празднества. Вспоминая о нем, хочу сказать: граф Брокдорф-Ранцау был яркой личностью, цельным характером и воплощением этикета. Опытный дипломат, верный традициям рода и бисмаркской школы, аристократ и хороший политик.
После него в Москву был назначен послом фон Диргсен. Он приехал с женой, и посольство холостяка превратилось в более уютный семейный дом.
Дальневосточные посольства
В противовес Германии – посольство Японии, самое большое посольство восточных стран во главе с Токиши Танака. Он прибыл с большим числом секретарей и военных атташе. Сначала посольство занимало небольшой дом, потом переехало в отремонтированный великолепный особняк, принадлежавший известному московскому богачу Савве Морозову. Эти маленького роста люди, японцы, как бы пропадали в больших высоких залах морозовского дворца, но для больших приемов эти помещения чрезвычайно подходили. Японское гостеприимство, изысканная любезность, предупредительность как-то невольно рождали мысль, что, заняв эти громадные пространства, японцы мечтали и сами стать большими в великой России. Страна цветов и восходящего солнца была представлена великолепно. Посол Танака любил цветы, и во время обеда стол общей трапезы буквально утопал в них, несмотря на то что в Москве тогда их было мало и стоили они очень дорого. Японцы хитро понимали, как нужно себя вести в широкой, тороватой, гостеприимной Москве. Скромные, нетребовательные, они лучше всех учли психологический момент тонкости обращения и радушия, а такое понимание в мировой политике играет еще большую роль, нежели в чисто коммерческих отношениях. И русские купцы, в том числе Морозов, придерживались старой русской поговорки: «Сначала угощение, потом дело», а он вершил колоссальные многомиллионные дела. На вечерах у посла Танаки наряду с европейскими блюдами подавались и чисто японские. Всевозможные рыбные супы, рис в разных видах и под разными соусами и приправами. Я часто встречался с Танакой. Он мне нравился открытостью, громким смехом, мы часто говорили о политике, у меня никогда не создавалось впечатления, что Япония может состоять в союзе с Россией, если даже он направлен против Англии и Франции, как того хотела Германия, ее посол Брокдорф и СССР. Тем не менее старый китайский посланник, впоследствии умерший в Финляндии, в ответ на разные догадки и предостережения высказался мудро:
– У нас за тысячу лет до Рождества Христова был коммунизм, но ничего не вышло. Так и теперь бояться нечего.
Особое положение занимало посольство Афганистана, этого буферного государства между СССР и Британской империей. Король Аманулла пользовался этим, и в Афганистан СССР отправлял немало денег. Об Аманулле Москва любила говорить как о великом реформаторе, этаком афганском Петре Великом. Сравнение поспешное и необъективное, лишний раз подтвердилось, что от великого до смешного один шаг. Никогда не забуду, как испытанный дипломат, знаток Востока, персидский посол Ансари, когда Аманулла отправился путешествовать, сказал мне:
– Этот не понимает, что шею себе сломает.
