Владимир Бондаренко - Бродский: Русский поэт
Одни гости сменяли других. Иных он сам чуть ли не выгонял. Как минимум раз в две недели кто-то приезжал — с продуктами, деньгами, сигаретами и спиртными напитками. Еще в те времена он стал достопримечательностью деревни. На его мнимое тунеядство даже милиция не обращала внимания: тунеядцев в деревне хорошо знали, и он не походил на них ни по каким параметрам. Да еще и пишет что-то все время. Не иначе как за веру сослали? Так и Таисия Ивановна Пестерева позже журналистам говорила: «Как ни загляну, он все молится и молится…» Это Бродский стихи бормотал вслух или книжки читал — молился!
Вот как он впоследствии вспоминал о своей работе в Норенской: «Когда я вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение!» Это состояние можно назвать «норенским озарением», а продолжалось оно лет пятнадцать, включая и начало американской жизни, когда в нем великая русская культура, чувство единения с народом прекрасно дополнились американской свободой самовыражения. Позже русский дух стал понемногу уходить, да и среда была уже совсем другая, скептически-ироническая, усиливалось чувство одиночества, и поздняя поэзия всё явственнее обретала меланхолически-мизантропические нотки. Зато эти 15 лет дали миру великого русского поэта, лауреата Нобелевской премии. Не попади он в ссылку, все равно стал бы поэтом, но — иным, таким, как, к примеру, Виктор Кривулин или Анатолий Найман, талантливым, интеллектуальным, но отнюдь не поэтом мирового масштаба.
Тем, кто хочет представить поэзию Иосифа Бродского вне «норенского озарения», советую прочитать его первую книгу «Стихотворения и поэмы», опубликованную в Нью-Йорке эмигрантом второй волны Филипповым в издательстве с условным названием «Inter-Language Literary Associates» в 1965 году. Книга вышла без согласования с автором, когда он находился в ссылке. Позже, в 1972 году, поэт отзывался об этом событии: «Я очень хорошо помню свои ощущения от моей первой книги, вышедшей по-русски в Нью-Йорке. У меня было ощущение какой-то смехотворности произошедшего. До меня никак не доходило, что же произошло и что это за книга». Помню, когда в 1967 году Иосиф Бродский в своих полутора комнатах в доме Мурузи дарил мне эту книгу, он отозвался о ней крайне пренебрежительно: мол, составили ее из отобранных при обыске стихов, то есть издали в США под контролем КГБ. Иные, наоборот, считают, что под контролем ЦРУ. К примеру, его друг Михаил Мейлах пишет: «Все знали, что оно (издательство. — В. Б.) финансируется ЦРУ, а чтобы „обезопасить“ автора, на титульном листе обычно значилось, что издание выходит без его ведома и согласия».
После выхода книги, после потока переводов почти на все европейские языки его как поэта узнал весь мир. Но в этой книге еще не было лучших северных стихов, написанных за время ссылки, лучших любовных стихов, стихов, возникших под влиянием английской поэзии. По сути, эта книга ранней поэзии дает нам понять, каким был бы поэт Иосиф Бродский, если бы не случилось ссылки.
И потому вернемся в Норенскую. Какая внутренняя работа происходила в нем за эти полтора года?
Северный край, укрой.
И поглубже. В лесу.
Как смолу под корой,
Спрячь под веком слезу.
И оставь лишь зрачок,
Словно хвойный пучок,
На грядущие дни.
И страну заслони…
Особенно поразило меня: «И страну заслони…» Ладно, сам под защиту Русского Севера просится, но что это он и о всей стране думать стал? И не только в этом стихотворении. 14 августа 1965 года, уже в конце своего пребывания в Норенской, поэт опубликовал в местной газете «Призыв» стихотворение «Тракторы на рассвете». Изумляет восторг перед утром трудового народа:
И восходит солнце, и смотрит слепо,
И лучами сонными избы косит.
И тракторы возносятся, как птицы, в небо,
И плугами к солнцу поля возносят.
Это рабочее утро. Утро народа!
Трудовое утро с улыбкой древней.
Как в великую реку, глядит на людей Природа.
И встает, отражаясь, от сна с деревней.
Пусть бы это и в самом деле было «паровозное» стихотворение — но никаких «паровозов», как уже говорилось, Бродский принципиально не писал. О своем восторге перед общим трудовым утром народа он еще скажет не в одном американском интервью и пронесет до конца жизни память о приютившем его уголке Русского Севера.
«В Норинской сначала я жил у добрейшей доярки, потом снял комнату в избе старого крестьянина. То немногое, что я зарабатывал, уходило на оплату жилья, а иногда я одалживал деньги хозяину, который заходил ко мне и просил три рубля на водку», — вспоминал Бродский. Приезжавший к нему друг Яков Гордин рассказывал: «Деревня находится километрах в тридцати от железной дороги, окружена болотистыми северными лесами. Иосиф делал там самую разную физическую работу. Когда мы с писателем Игорем Ефимовым приехали к нему в октябре шестьдесят четвертого года, он был приставлен к зернохранилищу — лопатить зерно, чтоб не грелось. Относились к нему в деревне хорошо, совершенно не подозревая, что этот вежливый и спокойный тунеядец возьмет их деревню с собой в историю мировой литературы».
Откровенно говоря, особенно скучать Иосифу Бродскому не давали. Приезжали отец с матерью (три раза), друзья и, что еще важнее, его возлюбленная, Марина Басманова, тоже приезжала трижды и надолго.
Да, сердце рвется все сильней к тебе,
и оттого оно — все дальше.
И в голосе моем все больше фальши.
Но ты ее сочти за долг судьбе,
за долг судьбе, не требующей крови
и жалящей тупой иглой.
А если ты улыбку ждешь — постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
могильной долговечней кровли
и легче дыма над печной трубой.
Годы спустя в интервью Майклу Скаммелу на вопрос: «Как на Вашу работу повлияли суд и заключение?» — Бродский ответил: «Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в деревне, — самое лучшее время моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне приходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много периодов отдыха, когда делать нам было нечего».
Приказом № 15 по совхозу «Даниловскому» Архангельского треста «Скотооткорм» от 8 апреля 1964 года Иосиф Бродский был принят на работу в бригаду № 3 в качестве рабочего с 10 апреля 1964 года. Худо-бедно проработал до июня 1965 года, затем устроился фотографом в коношский дом быта. Там числился до сентября. Осталось немало фотографий простых сельчан и коношан, сделанных разъездным фотографом Иосифом Бродским. В Коношском краеведческом музее этот цикл называют «Простые лица». Не пора ли организовать в Москве выставку фотографий этого простого сельского фотографа? Есть немало откровенных удач — все-таки пригодилась школа отца.
