Федор Бурлацкий - Мао Цзэдун и его наследники
Мы видели, как претензии Мао от десятилетия к десятилетию росли прямо-таки в геометрической прогрессии. Еще в докладе на 6-м пленуме ЦК КПК в октябре 1938 года Мао фактически претендовал на китаизацию марксизма, говоря о том, что его нужно воплотить в определенную «национальную форму».
Сама по себе это гигантская задача. Приспособить учение, которое возникло на почве развитого капиталистического общества, на почве западной цивилизации, к цивилизации совершенно иного типа, к экономически неразвитой стране, которая хочет сделать скачок от феодализма и восточного деспотизма к вершинам общечеловеческой цивилизации — коммунизму, — этой задачи было бы достаточно для гениального научного и политического ума.
Если бы Мао Цзэдун решил одну эту задачу, он на века заслужил бы памятник от всего человечества (впрочем, такая задача непосильна для самого гениального ума. Она может быть результатом лишь всех передовых интеллектуальных сил и в Китае, и в других развивающихся районах мира).
Мао Цзэдун, увы, не справился даже частично с этой задачей. Вершина власти не однозначна вершинам научной мысли. Идеи «скачка», «коммуны», «культурной революции», как мы могли убедиться, совсем не отражали специфических требований Китая. «Скачок» и «коммуны» еще до Мао Цзэдуна жили в мозгах у «левых» коммунистов, а потрясения типа «культурной революции» уже давно пропагандировались анархистами и троцкистами. Где же здесь национальная форма марксизма? В конечном счете Мао Цзэдун выбрал банальнейшую альтернативу развития Китая — превращение его в крупнейшую военную державу, оснащенную термоядерным оружием. Что же в этом специфически китайского? И какое это имеет отношение к научной теории о преобразовании общества на началах социализма и коммунизма? Любое великодержавное сознание, не связанное ни с какой идеологией, может додуматься до такой простейшей установки.
В 60-70-х годах Мао видел себя уже в новой роли. Это роль духовного вождя всего современного человечества. 3 млрд. экземпляров — таков тираж «цитатников» Мао Цзэдуна, изданных на иностранных, языках к 1966 году. В предисловии к ним мы читаем: «Идеи Мао Цзэдуна есть марксизм-ленинизм эпохи всеобщего крушения империализма и торжества социализма во всем мире». IX съезд официально закрепил это исключительное положение председателя КПК. Его «идеи» были объявлены вершиной научной мысли, марксизма-ленинизма современной эпохи, а сам он — учителем всех народов, главным и, по существу, единственным теоретиком-марксистом всего мирового коммунистического движения.
«Идеи Мао Цзэдуна» означают ни больше ни меньше, как «огромный скачок… знаменующий собой вступление марксизма-ленинизма в совершенно новый этап, этап идей Мао Цзэдуна».
Учитель человечества… Об этом не могли мечтать ни Конфуций, ни Будда, ни Христос, ни Карл Маркс… Вот она, «достойная роль» для простого крестьянского сына из китайской провинции, втайне мечтавшего стать новым Лю Баном, новым Наполеоном, новым Бисмарком…
Теперь попробуем обобщить наши представления о фигуре Мао Цзэдуна как идеолога и политика. Мы уже приводили его сакраментальную фразу: «Нам надо соединить Карла Маркса и Цинь Шихуана». Эта фраза, пожалуй, дает путеводную нить для наших выводов о бывшем идеологическом и политическом лидере Китая.
Являлся ли Мао Цзэдун идеологом, самобытным мыслителем или это был прагматический политик, который использовал идеологию для обоснования тех или иных своих политических акций? Это не простой вопрос, и на него невозможно дать однозначный ответ. Одно для нас несомненно, что политик в нем брал верх над идеологом. Его военная и политическая деятельность составляла основу его характера, его интересов, его собственной системы ценностей, его жизненных ориентации.
Тем не менее его деятельность в области идеологии являлась таким же реальным фактом, как и политическая деятельность. И, независимо от наших оценок, она представляет собой мощный фактор жизни китайского общества, его идеологического режима, важную составную часть всей политической системы страны.
Мы уже говорили о том, что нужно различать два явления: идеологию как систему взглядов, как теорию, как школу философской мысли, как систему ценностей и идеологию как составную часть политического режима. В этом втором своем значении роль маоизма в современном Китае трудно переоценить.
Но сейчас нас интересует первый вопрос: в какой степени Мао Цзэдун являлся самостоятельным и оригинальным идеологом, теоретиком, мыслителем?
Его роль как политического деятеля вытекала из самого факта его многолетнего руководства Компартией Китая, а затем и всей страной. Но сравнима ли с этим его роль идеолога? За этим вопросом стоит не просто наше желание полнее понять эту сложную и разнообразную человеческую натуру. За этим стоит еще и прогноз влияния маоизма в будущем.
Мы склонны считать, что Мао Цзэдун, несмотря на свои большие усилия и вопреки своим необычным претензиям, все же не являлся ни крупным теоретиком и идеологом, ни тем более крупным социальным мыслителем. И дело не только в том, что все его так называемые «идеи» предельно политизированы и самым тесным образом привязаны к злободневным вопросам. И не в том, что в его деятельности теоретическая работа занимала всегда подчиненное место. И даже не в уровне его культуры и знаний, о чем мы уже писали выше.
Теоретическая работа Мао Цзэдуна, если оставить в стороне чисто политические цели, представляла собой более или менее добросовестные попытки приложить к китайской действительности те или иные идеи, позаимствованные у марксизма, анархизма, троцкизма и др. При этом получалось так, что сами западные идеи интерпретировались в духе специфически китайских теорий, убеждений, верований, традиций. Классовая борьба, диктатура пролетариата, противоречия, критерий практики, «скачок», «коммуна», «культурная революция», «промежуточная зона» — все эти идеи имеют своим источником те или иные марксистские, анархистские, троцкистские и другие теории. За исключением, пожалуй, «промежуточных зон», любая из названных нами идей даже терминологически имеет свой аналог в марксизме, «полумарксизме» или «околомарксизме». Но Мао Цзэдун интерпретировал все эти идеи по-своему, поскольку в его изложении эти идеи накладывались на социальную психологию и культуру широких масс, в сознании которых специфически китайские традиции, конечно же, живут и по сей день.
Мао Цзэдун как идеолог — натура глубоко противоречивая.
Мы берем на себя смелость утверждать, что здесь, на этом поприще, он проявил себя как человек смятенный, неуверенный, непоследовательный и подверженный постоянным колебаниям и, в современном смысле, малообразованный. Он как будто бы шел по шаткому льду: шаг вперед, два назад, два вперед, шаг назад. Он провозглашал какой-то теоретический постулат, превращал его в политическую установку, торопился претворить ее в жизнь, а затем быстро откатывался назад, как только выяснялось, что она не дала желаемого результата — отвергалась большинством в партии, не принималась массами, привела к падению производства, престижа страны или самого автора идеи и т. д. Мы уже имели случай наблюдать за этими колебаниями при подходе Мао Цзэдуна к тем или иным вопросам экономической, политической, социальной теории и практики КПК.
