Олег Дорман - Подстрочник: Жизнь Лилианны Лунгиной, рассказанная ею в фильме Олега Дормана
Переводить — огромное счастье. Искусство перевода я бы сравнила только с музыкальным исполнением. Это интерпретация. Не берусь говорить, какая лучше, какая хуже, — каждый выбирает, что ему нравится. Но, скажем, я переводила рассказы Бёлля, и есть другие переводы Бёлля — это совершенно разный Бёлль. И я думаю, что судьба Ремарка, о котором у нас писали, что он беллетрист, что он писатель второго сорта (а это абсолютная неправда, он писатель первого сорта) — его судьба здесь сложилась так только потому, что его переводили, увы, неудачно. Пошлые переводчики. И любовные сцены, которые он пишет изумительно, на высоком накале чувств, получились пошловатыми. Так как я этих переводчиков знаю лично, то я просто видела их портреты. Человек, когда переводит, расписывается, пишет свой портрет, чувствуется, каков он есть.
Я плохо понимала еще механизмы официальной советской жизни. Я была страшно довольна, что наконец нашла себе работу (а до того мы с Нёмой Наумовым перевели несколько французских книжек, но это никому не понадобилось, и Нема стал переводить с испанского, так как легче было переводить с тех языков, где меньше конкуренции), — но совершенно не думала о том, что мое положение надо как-то оформить. А Владимир Григорьевич Адмони говорил: Лиля, надо вступить в Союз писателей. Я отвечала, как дурочка: зачем мне это надо? Зачем мне нужны эти официальные советские инстанции? Но он упрямо твердил: Лиля, надо вступить в Союз писателей. В общем, заставил. Стал давить на Симу, и я действительно вступила в союз. Горжусь тем, что рекомендацию мне дал Казакевич, по «Малышу и Карлсону» — он был влюблен в эту книжку. Оказалось в дальнейшем, что сам факт пребывания в Союзе писателей дает тебе право на работу. А очень талантливые люди, которые не были в союзе и которым я пыталась помочь, получали отказ с формулировкой «они не члены союза». Я говорила: а как они могут быть в союзе, если они еще не переводили? — «Надо быть в союзе».
Начиная с шестьдесят четвертого — шестьдесят пятого года рабочая жизнь и Симы и моя вошла в какую-то колею. И работа была. Более или менее все время. Регулярно.
Сима и Элька работали с замечательными режиссерами. «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» поставил Элем Климов, эта вещь сделалась классикой детского кино. Действительно это была замечательная картина. Ну, и Климов стал очень знаменит. Через много лет они сделали с Климовым «Агонию», фильм о Распутине, который десять лет ждал выпуска на экран. Две картины с Роланом Быковым — «Внимание, черепаха!» и «Телеграмма», тоже ставшие детской киноклассикой. «Жил певчий дрозд» — с Отаром Иоселиани.
50
Был шестьдесят первый год. Элька Нусинов звонит нам в час ночи и говорит:
— Одевайтесь!
Я говорю:
— Что ты, мы уже спим.
— Нет, немедленно одевайтесь, сейчас я за вами приду.
— Что случилось, почему?
— Увидите.
Ну, в то время особых вопросов все равно по телефону не задавали. Мы послушно встали, оделись. Он явился и сказал: говорят, что сегодня будут Его выносить из Мавзолея. Его — это Сталина. Пойдем на площадь. И мы пошли.
И были поражены. Уже на подступах к Красной площади было полно народу, толпа. А на самой площади — не протолкнуться. Люди стояли группами и разговаривали. И вот что мне хочется, чтобы осталось в памяти. Молодые мальчики обращались к нам чуть ли не с проклятьями: как вы могли допустить это обожание Сталина, культ Сталина, — вы во всем виноваты, вы все, ваше поколение виновато. Элька вступил с ними в спор, пытался объяснять, что люди боялись, что был страх.
— Почему страх? Почему же мы не боимся?!
И вот втолковать им, что время было другое, что время несло этот страх, что это нечто ирреальное, но тем не менее совершенно осязаемое — вот это чувство страха, которое связано с настроением всего общества в целом, что это… вот так бы я сказала: что это не индивидуальное, а общее, — объяснить им было нельзя. Мы стояли как оплеванные, как виноватые перед этими молодыми ребятами, которые говорили: мы ничего не будем бояться, у нас все будет по-другому. К слову сказать, в брежневское время они прекрасно потом, я думаю, тоже всего боялись, но вот это был момент такого настроения. Показалось, что пришла свобода. Ну, Сталина в ту ночь не вынесли, но мы стояли на площади до четырех утра. Все, кому было больше двадцати пяти, были как будто в ответе перед молодыми. И что-то не давало уйти.
51
Был у Вики Некрасова очень близкий друг и его редактор по «Новому миру» Игорь Александрович Сац. Из семейства Сацев, известной в Москве семьи. Сестра Игоря Александровича была женой Луначарского, его кузен — художником во МХАТе. Игорь Александрович жил над «Смоленским» гастрономом. В этом доме была коридорная система, как в гостинице, и в каждом «номере» жила семья. Номер — это комната-пенал, я уже рассказывала: длинная комната-кишка. С двух сторон книжные стеллажи. Вот там жил Игорь Александрович со своей женой Раей. И к ним часто приходил выпивать Твардовский — главный редактор «Нового мира» и великий поэт. Благо, Игорь сам любил выпить, и гастроном внизу. Сац имел огромное влияние на Твардовского. В этот период, когда мы только познакомились, нам Игорь очень нравился. Ходила за ним слава, что он необычайно талантливый и яркий критик. Я потом прочла только одну его статью о Зощенко, больше ничего, — по-моему, больше было разговоров вокруг этого. Но это был человек «Литкритика», то есть — из мыслящих, из передовых еще в довоенное время.
В узеньком пространстве между стеллажами стоял маленький газетный столик, вот за ним и выпивали. В тот вечер, когда я впервые увидела Твардовского, там сначала сидели Игорь с женой и мы с Симой и Викой. И за столом господствовал Некрасов. Он говорил, он что-то рассказывал, он был как бы главный в застолье. Потом пришел Михаил Александрович Лифшиц, который тоже дружил очень с Сацами, часто здесь бывал. И сразу к нему перешло это главенство. Уже он был в центре внимания, уже он стал главным за этим столом.
И вдруг появился Твардовский. Я была взволнована, увидев его в такой обстановке, так близко. Издали мы были знакомы, потому что я делала для «Нового мира» переводы и писала время от времени анонсы-рецензии на переводные книги. Он был большой, высокого роста, широкоплечий, с круглым лицом и маленькими глазками — ярко-голубого цвета маленькие глазки и исключительно пронзительный взгляд. И потом я имела не раз случай убедиться, что он смотрит, как говорится, во все глаза: он все видел, все замечал. И как только он появился, то и Вика, и Михаил Александрович как будто ушли в тень. За столом воцарился Твардовский, и был только он, и слушали только его. И значительность его личности, его «я», которое безраздельно доминировало, — я как-то впервые увидела, что это значит.
