Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти
В воспоминаниях Софьи Андреевны значится другая дата посещения больного Лёвы – 22 апреля – но при этом не упоминается, что с ней был и Лев Николаевич. «Застала я его лежащим на постели, около дома, на дворе, закрытым меховой шубой. Он поправился и прибавил тогда весу двадцать два фунта[33]. Но был очень плох своим мрачным настроением, эгоистичным, хотя спрашивал о всех, и особенно о Ванечке».
Невольно создается ощущение, что или поездка к больному сыну не оставила глубокого впечатления в памяти его отца (также, как посещение отцом сына не запомнилось его матерью), или Толстой просто не знал, что писать о ней в своем дневнике.
К тому же в это время случилось важное событие. В ночь на 21 февраля 1895 года скончался Николай Семенович Лесков. В своей записке «Моя посмертная просьба» он просил похоронить его «по самому низшему, последнему разряду». Это завещание, опубликованное в газетах, впервые заставило Толстого задуматься о собственной посмертной воле. 27 марта он пишет в дневнике первое неформальное «завещание».
Среди этих событий и волнений состояние здоровья больного сына оказалось в стороне от главных мыслей и переживаний отца.
Как в свое время, по словам Валерии Абросимовой, он «пропустил момент наивысшей близости взрослеющего сына», как позднее не придал серьезного значения началу его душевной болезни, так и теперь не обратил внимания, что сын стал хотя и медленно, но выздоравливать.
«Из всех докторов, лечивших меня в те годы, наконец нашелся один, советы которого вывели меня на путь здоровья. Это был Огранович – доктор моей тети, графини Марии Николаевны Толстой, сестры отца, – который имел в то время санаториум возле Москвы, в чьей-то помещичьей усадьбе, которую он нанимал», – вспоминал Лев Львович.
Михаил Петрович Огранович (1848–1904) – выдающийся русский врач, отец-основатель санаторно-курортного дела в России, которым он занялся после изучения лечебных пансионов в Швейцарии. Так, им был открыт один первых санаториев в России вообще и первый в Крыму – в западной части Ялтинской бухты в селе Чукурлар. Санаторная колония близ Звенигорода была основана им в имении графа Шереметева. Здесь лечились многие известные люди: писатели Станюкович, Эртель, Амфитеатров, Гиляровский, Андрей Белый, публицист и общественный деятель Михайловский, художники Нестеров и Левитан. Сын Толстого поступил сюда в критическом состоянии…
«Огранович заставил меня по три, четыре раза в день есть гречневые каши на воде, так называемые “размазни”, для оживления кишечника и лежать целыми днями в саду прямо на снегу. Он находил, что моя болезнь не что иное, как застарелая форма малярии, от засевших во мне микробов тех самых лихорадок, которыми я болел в детстве…» – вспоминал он.
С диагнозом Ограновича неожиданно согласился и Толстой-старший, скептически относившийся к любым методам лечения Лёвы. 15 февраля 1895 года он пишет в дневнике: «Вчера Огранович помог мне отнестись справедливее к Лёве. Он объяснил мне, что это скрытая форма малярии – гнетучка[34]. И мне стало понятно его состояние и стало жаль его, но всё не могу выразить живого чувства любви к нему».
Огранович выбрал правильный метод обращения с больным. Тот самый, на котором настаивал и доктор Белоголовый. Полное подавление личной воли и подчинение строжайшей дисциплине. Есть «размазню» – значит есть! Лежать на снегу целый день – значит лежать! О том, что именно это ему необходимо, инстинктивно догадывался и сам Лев Львович, когда в уже цитированном паническом письме из Парижа умолял отвезти его в Россию и «связать». Но интереснее всего то, что об этом догадывался и его отец.
В дневнике 1895 года Толстой называет сына «тяжелым испытанием». Лёва действительно стал испытанием для семьи. Проблема его была в том, что он не справлялся с собственным «я». Его внутренний мир представлял собой катастрофическое столкновение ценностей и ориентиров. Он искал и не находил в себе самого себя, Льва Толстого, потому что это место уже было занято отцом. Но мириться с этим не хотелось, и это вело его к новым поискам и разочарованиям. И возникает деликатный вопрос. В самом ли деле Толстой-отец, как считал Лев Львович, недобро относился к своему сыну? Не любил его? И даже презирал?
Или в какой-то момент он понял, что главная беда Лёвы состоит в том, что он не способен жить и реализоваться как личность без отца, а в то же время не способен на это как раз по причине существования отца. Но если это было так, то это была нерешаемая проблема. Тот самый порочный круг, о котором он намекал в письме к сыну. Что мог сделать Толстой-отец, чтобы разорвать этот порочный круг?
Читая письма отца к сыну, замечаешь, как в них постепенно меняются тональность и акценты. Сначала он сердится, негодует на сына, когда тот, по его мнению, отклоняется от истины, от пути освобождения духовного, Божеского из материального, эгоистического. И наоборот, радуется, когда духовное начало в сыне побеждает. Но с какого момента он начинает прямо советовать ему отказаться от собственной воли. Но для преодоления в себе материального и воспитании духовного нужна несокрушимая воля, железная самодисциплина! Вспомним, как в одном из писем он убеждал сына доверчивать все внутренние винты до конца, а если у него нет такой отвертки, пусть возьмет ее у него. Но, возможно, когда сын заболел, Толстой понял, что Лёва сорвал в себе эту внутреннюю резьбу. Настолько она была слабой и ненадежной. И тогда тон его писем изменился.
22 октября 1893 года он пишет дочери Татьяне в связи с ее беседой о брате с доктором Захарьиным: «Спасибо тебе, милая Таня, за обстоятельное письмо о Лёве. Всё одно, и всё мы знаем, и всё ему тяжело, и всем нам тоже. На что, в самом деле, доктора, когда они всегда, когда что-нибудь нужно знать, ничего не знают? Совершенно, как фокусы с картами, когда как будто угадывают, а в сущности только повторяют то, что он сам ему сказал, только запутавши ответ. А притом лапис и бром. Ну, да главное дело надо отрешиться от своей воли. Авось лапис и бром не сделают слишком много вреда. Скажи Лёве, что я продолжаю ему советовать подчинение».
21 февраля 1894 года он пишет сыну, когда тот лечится в Париже: «Ты не конфузься за свою слабость, что не перенес одиночества и отчаивался. Я не только не осуждаю тебя, но радуюсь видеть, что ты и больной живешь, не спускаешь нравственных требований к себе».
Софье Андреевне – 26 марта 1894 года: «Что Лёва? Лучше ли ему, чем в тот день, когда мы уезжали? Скажи ему, чтобы он тебя не обижал, а слушался».
Больше всего в этих письмах смущает то, что его как будто совсем не волновало тяжелое физическое состояние сына. Он с самого начала был убежден, что болезнь Лёвы пройдет сама собой, без какого-либо лечения.
