Вера Прохорова - Четыре друга на фоне столетия
<…> Ни копейки государственных средств не дадим. Тут уж я, как председатель Совета министров, беру всю беду на себя. Поощрять действительное искусство. А это — искусство, когда картину пишет осел, когда его муха начнет кусать, и чем больше она его кусает, тем он создает „сложнее произведение“.
Но некоторые, видимо, стали стыдиться, что мы действительно, может быть, не доросли? Пошли к чертовой матери! Не доросли, что делать! Пусть судит нас история, а покамест нас история выдвинула, поэтому мы будем творить то, что полезно для нашего народа и для развития искусства.
Вот он накрутил… Вот я был в Америке, видел картину — женщина нарисована. Я говорю: „Боже мой, какой отец, какая мать родила, почему так неуважительно относишься, почему юродство такое?“
Сколько есть еще педерастов; так это же отклонение от нормы. Так вот это — педерасты в искусстве.
Не сушите „таланты“; мы готовы дать им разрешение на выезд из нашего государства. Зачем глушить, если это талант? Пусть история оценит…»
На этом гневный глас Хрущева, который в одном все-таки оказался прав — история и правда все оценила, умолкает.
* * *Фальк был независимым человеком, умел абстрагироваться ото всего. И всегда вспоминал отца Алексея.
Хотя был человеком с темпераментом, мог горячо говорить об искусстве, но оставался совершенно неуязвим к злобной критике.
Жил он довольно скромно. У меня так и стоит перед глазами картина — Роберт Рафаилович идет по улице, а в руках у него авоська с капустой и морковью. Он же был вегетарианцем.
Фальк был дружен с Петром Кончаловским и Алексеем Толстым. Он как-то рассказал мне о своих встречах с Толстым. Говорил, что Толстой настолько погрузился в свою помещичью жизнь, что Фальк принял решение к нему больше не ходить.
Оказывается, однажды Фалька позвали на день рождения Толстого. Они были на «ты». И во время застолья Толстой спорил с Кончаловским. Причиной спора стали две свиньи — Брунхильдочка и Кримгильдочка, которых прикончили и приготовили на обед.
Все происходило на Николиной Горе, на даче. И гости должны были решить — какая свинья лучше. «Меня такой ужас обуял, — вспоминал Фальк, — что я решил больше к ним ни ногой».
А Толстой его еще уговаривал: «Смотри, какое мясо вкусное, ну, съешь кусочек. Это моя Кримгильдочка, она в тысячу раз лучше, чем Брунхильдочка».
И Фальк туда больше не ходил. Он был в этом отношении неумолим. Хотя неизменно вежлив…
* * *Я хорошо знала его последнюю жену. И когда в компаниях к Фальку начинали приставать какие-то девицы, я говорила: «А вот Ангелина Васильевна, Роберт Рафаилович, плохо себя чувствует. Может, домой пойдете?»
Дамы были на меня злы, я думала, что, может, и Фальк сердится. А потом узнала, что, приходя домой, он первым делом говорил: «Геля, Вера — твой настоящий друг».
Роберт Рафаилович был человек, удивительно понимающий людские слабости, снисходительный к ним, но абсолютно твердый в смысле своих принципов верности искусству. Не было никаких подачек, никаких взяток, ни чего-то еще.
Как-то, когда его в очередной раз простили, к нему в мастерскую пришла целая делегация чиновников смотреть картины. А мы со Светой должны были с ним встретиться насчет его выставки. И тогда Светик послал меня к Фальку, чтобы как-то высвободить от этого сонма ничего не понимающих в живописи людей.
Я зашла и извинившись, что отвлекаю от важной встречи, попросила уделить время для чрезвычайно важного дела. Чиновники, злобно смотря на меня, стали уходить.
Неожиданно Фальк обратился к замученному, бледному, плохо одетому средних лет человеку, который тоже направился в сторону дверей: «А вы оставайтесь, сейчас будем картины смотреть по-настоящему. А эти… ну их, они все равно ничего не понимают». Это был Вася Шереметев, с которым я росла в Царицыно, уже прошедший ссылку. Ради него Роберт Рафаилович показал все картины, рассказывал о них.
Фальк никогда не заботился о себе.
Он перенес 8 инфарктов, все на ногах.
Для него никогда не было важно собственное здоровье. Он думал о других людях.
Вот таким он был человеком…
Эпилог
Основная часть этой книги была закончена в 2009 году. А потом почти два года мы встречались с Верой Ивановной, я читал ей записи наших разговоров и вносил те правки, которые она считала необходимыми. Главным образом Прохорова просила смягчить оценки, которые дала великим знакомцам во время своих монологов.
Иногда она просила еще раз перечитать тот или иной абзац и говорила: «А это пусть останется так. Может, мне и не поверят. Но правду должны знать».
* * *Это ведь очень большая ответственность перед памятью тех, кого мне посчастливилось встретить. А я всю жизнь больше всего боялась ответственности. Я даже ни одного кота из тех, что у меня были, не смела купить. Ко мне переходили кошки, которые до этого жили у нас в общей квартире.
Соседи говорили: «Вера, ну одолели мыши!» — и брали кошку. А уже через неделю начинали обращаться ко мне с претензией: «Вера, а вот ваша кошка нашу рыбу съела!» или что-то подобное.
И когда я уже переезжала на эту квартиру, то не могла их оставить. Это вот Пискун, потому что он все время пищит. А это Грейси, ее Наташка Гутман притащила…
Вам я просто рассказывала о том, что было. И перед иконами могу сказать, что все это правда. Иконы у меня — частью семейные.
А часть мы с моим племянником Сережкой спасли. Как-то были во Владимире и решили заехать в расположенную неподалеку церковь Покрова на Нерли.
Когда мы туда приехали, какая-то старушка обратилась к Сережке: «Ты что, верующий?» Он ответил: «Да». Тогда она отдала ему иконы, которые ей удалось сохранить.
Но они не кисти великих мастеров. Из рублевских икон, как рассказала та женщина, комсомольцы ступеньки клали.
«А другие они на двор натащили, чтобы сжечь. И я их спасла».
Так поступали комсомольцы, потомки тех, кто возводил храм…
* * *Когда у меня берут интервью, то расспрашивают про Прохоровых, реже про Гучковых и Боткиных.
Предки мои были людьми интересными.
По линии бабушки Полуэктовой, папиной мамы, в родстве с нами состояла правнучка Пушкина Наталья Сергеевна Мезенцова. Она была замужем за родственником бабушки. Я Наталью Сергеевну хорошо знала. Она ведь умерла сравнительно недавно, чуть не дожив до 200-летия Пушкина.
В Наталье Сергеевне чувствовалась порода, в ней была стать. Она рассказывала мне о старшей дочери поэта, Марии Гартунг, которая после революции жила в общей квартире, в клоповнике.
