Елена Первушина - Быть сестрой милосердия. Женский лик войны
Больные мне показались слабыми, но в это время были у больных гости; шум и толкотня были ужасные. Этот Maison-Mère августинок устроен святым Landry, парижским епископом, в 650 году. Их всего только 160, но они, мне кажется, имеют о своем ордене высокое понятие как о самом старинном и о самом аристократическом. И у них такой же строгий устав.
Боже мой! Неужели людей только и можно вести строгой, убивающей дисциплиной? Грустно это для человечества.
Из этих же августинок есть сестры и в госпитале Lariboisière. Этот госпиталь был тогда только отстроен года три. Все ново, чисто. Вентиляция и топка устроены в подвальном этаже. Прекрасная церковь, сад на дворе. Здание устроено «покоем». Штукатурка разноцветная, блестящая; белые тонкие занавеси на кроватях. На открытой галерее, соединяющей верхние павильоны, – вазы с цветами. Одним словом, – хотя это прилагательное не очень идет к госпиталю, – веселый госпиталь! Какая великолепная прачечная: чистая вода, в которой полощут белье, бежит по широким белым мраморным желобам.
Тут в помощь сестрам, то есть монахиням, есть помощницы, которые должны делать перевязки и давать лекарства. Нас тоже провожал какой-то – не то из помощников, не то чиновник – с красным воротником, и все отлично показывал.
Мы встретили одну монахиню и просили ее сказать уважаемой матери, что мы ее просим нас принять. Она приняла нас очень любезно, и даже русского доктора Реберга, который был с нами, и очень охотно отвечала на наши вопросы. Нового мы ничего не узнали, но живо помню ее строгое лицо и энергию, с которой она сказала: «Да, мы произносим вечные обеты, и при реставрации мы добились на это позволения. И я первая прошла по погребальному покрову».
Я думаю, на сестер также много влияет соревнование разных конгрегаций.
Госпиталь Ларибуазьер – действующая больница в Париже, расположенная в 10-ом округе, на улице Rue Ambroise-Pare.
Госпиталь открыт в 1854 году, с 1975 года зарегистрирован, как историческое здание
Может быть, я многое забыла записать из того, что видела и слышала; все мое пребывание в Париже было каким-то калейдоскопом – так все быстро проходило перед глазами! И я должна признаться, что между поездками по общинам и госпиталям я побывала и в Ботаническом саду, и в Hôtel Cluny, и в нескольких церквах, но, к моей великой досаде, не видела Notre Dame de Paris! – там производились какие-то починки, и никого не пускали.
Я с удовольствием возвратилась бы в Петербург, но ведь мы должны были ехать через Остенде – видеть великую княгиню. Что же я скажу ей? Какой результат моей поездки? Что я видела? чему научилась?
Много, много я передумала, и вот что написала в своих вечерних заметках, над которыми иногда засыпала. Писала, чтобы прочесть великой княгине, и потому писала по-французски, но я, кажется, в Париже начала и думать по-французски.
«Да, я смело скажу, что относительно службы в госпиталях нам нечего завидовать другим. Но что касается нравственной силы, которая их всегда удерживает при их обязанностях, уверенности, что они не будут болтать, и будут держать себя так, как следует, – мы многому тут можем научиться.
Но скажу ли я, чтобы это был для меня идеал? – Нет. Это все же рабы, работающие в доме господина, а не дети, работающие в доме отца. А между тем Иисус Христос искупил нас из рабства и сделал нас детьми Отца Небесного».
Сестре я писала, что я очень много думала и с грустью, но и со спокойной совестью убеждаюсь, что надо нечто другое для общины, а поэтому надо и другую сестру-настоятельницу.
Из Парижа в Остенде мы приехали 24 июля. Великая княгиня приняла меня очень любезно. Я ей прочитала все, что записывала и в Берлине, и в Париже, – а написано было очень много, так как я входила во все мелочи, касающиеся и сестер, и госпиталей (у меня было исписано кругом 14 листов большой почтовой бумаги), и сказала ей, что писала к сестре, – я с грустью убедилась, что не могу устроить общины вроде католической и что ей надо иметь другую сестру-настоятельницу.
Можно спросить после этого: зачем же я оставалась ею? Да, по-моему, от двух причин: некому было меня заменить, да и не было положительно решено, каков будет окончательный характер нашей общины; ведь у нас и устав, и правила пока сохранялись те же, что и во время войны.
Я осталась на несколько дней в Остенде; всякий день обедала у великой княгини. Помню, как было хорошо, когда мы раз обедали в Pavillon Royal sur la Jetée. Погода была великолепная, что здесь редко бывает. Море было у наших ног, и мне очень хотелось видеть морской прилив.
Я и в Остенде была в госпитале, где видела маленькую и совершенно своеобразную общину. Это посещение мне устроил доктор великой княгини, Арнет, который предупредил доктора госпиталя, и он меня ждал. Тут три доктора; больница небольшая, от 16 до 20 кроватей для мужчин, столько же для женщин; и в богадельне 12 кроватей для мужчин, столько же для женщин. Это устроено городом; тут есть совет; бургомистр – президент. Вот как сестры сюда попали: лет двадцать тому назад нашли, что госпиталь недостаточно обеспечен санитарами и санитарками – это не прислуга, а что-то выше. И стали просить у епископа в Bruges прислать сестер в госпиталь; тогда им прислали трех сестер-августинок из тех, которые подвизаются или служат в большом и, как говорят, очень хорошем госпитале в Bruges. Их там 24; сделали такое условие, что если им будет неудобно, то могут уехать. Но они остались, и к ним прислали еще трех. А когда время, положенное для опыта, прошло, то они остались как отдельная община, не зависящая от Maison-Mère, а только имеющая в лице епископа в Bruges высшего духовного начальника.
Они все имеют от госпиталя – зато и все там делают: приготовляют пищу и для себя, и для больных, стирают белье и свое, и больничное. Они могут принимать новис, но сами не могут быть более шести. Многого нельзя было и расспросить, так как с нами сидела их старшая, 79 лет, у которой было несколько апоплексических ударов. Она не говорит, но, по-видимому, все слышит. Как же было при такой дряхлой старушке спросить, как назначается старшая, как замещается умершая? В разговоре они сообщили, что и из их новис могут быть посвящены в монахини-августинки после трех лет испытания. Только надо, чтобы епископ прислал своего делегата для этой церемонии.
У них те же частые молитвы и обедня всякий день, и та же строгость монастырская. Туалет их престранный, совсем не такой, как в Париже: черная юбка, потом сверху плащ белого сукна с очень широкими рукавами, потом – черная, вроде епитрахили, темно-синий фартук, а на голове белый убор, вроде чепчика; на лбу – широко сложенная полоса, сверху накрахмаленный кусок холста, так что торчит по обе стороны головы, и все покрыто прозрачным вуалем из черной шерстяной материи.
