Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
Для нас необъяснимого в увольнении Сазонова было мало, но лишний раз вскрылось коварство государя, которого за эту малодушную жестокость в отношении своих ближайших сотрудников и неверность в личных отношениях высшая петербургская бюрократия ненавидела не менее, чем самые ожесточённые революционеры. Но в особенности это было убийственно тогда, когда обстановка войны требовала безусловной преданности и послушания царю со стороны высших чинов этой бюрократии. Этим своеобразным макиавеллизмом объясняется тот странный на первый взгляд факт, что у самых убеждённых монархистов-бюрократов при вести об отречении Николая II в марте 1917 г. вырвался вздох облегчения.
Предчувствие катастрофы впервые в осязательной форме появилось у нас именно в момент отставки Сазонова, и некоторые из наиболее дальновидных чинов нашего министерства, вроде, например, Нольде, уже искали себе частной службы — на всякий случай. Нольде, в эти дни собиравшийся ехать в Англию, где он намеревался прочесть ряд лекций в Кембриджском университете вместе с П.Б. Струве и покойным академиком Лаппо-Данилевским, отложил свой отъезд и, смеясь, говорил мне, что не знает, какое из двух предложенных ему частных мест в двух банках выбрать. Из других источников я знал, что, действительно, Нольде были сделаны совершенно точно сформулированные в материальном отношении предложения, и раз уж он затеял такой разговор с банками, то, зная характер Нольде, я мог предполагать, что или ему лично, или всему нашему ведомству приход Штюрмера грозит многими бедами.
При таком подавленном состоянии министерства на второй день после отставки к вечеру приехал Сазонов. На перроне Финляндского вокзала его ожидала группа человек 15 ближайших сотрудников по министерству, в том числе Нератов, Арцимович, Шиллинг, Нольде и другие. Сазонов вышел совершенно спокойный и пошутил по поводу внезапного возвращения из отпуска для отдыха. «Теперь, — сказал он, — надеюсь, мне никто не помешает отдыхать». Поговорив, как всегда, просто и любезно со всеми, он довольно скоро поехал с Нератовым, Арцимовичем и Шиллингом в министерском ландо в свою министерскую квартиру.
Чтобы не огорчать Сазонова, решили скрыть от него визит штюрмеровских курьеров в его квартиру, но по странной случайности, когда он подъезжал к министерству и остановился, как всегда, у так называемого министерского подъезда, отличного от общеведомственного подъезда на Певческом мосту, из швейцарской вышли эти же самые штюрмеровские курьеры, вторично наведавшиеся в сазоновскую квартиру. Сазонов их увидел. Несмотря на своё самообладание, он не удержался и с изменившимся лицом обратился к Нератову: «Меня, кажется, собираются выселять с полицией».
Сазонов был министром иностранных дел с 1910 г., то есть по времени своего пребывания на этом посту был самым долговечным министром иностранных дел при Николае II, а по своему положению в качестве beau-frere Столыпина и самым могущественным по влиянию, но ни один из министров иностранных дел Николая II не получил своей отставки в столь унизительной форме, как он (правда, его преемник при Временном правительстве М.И. Терещенко был отправлен прямо из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость). Случай со штюрмеровскими курьерами и реплика Сазонова произвели на всех нас самое гнетущее впечатление тогда, когда ещё так живы были воспоминания о сазоновском всемогуществе и когда, несмотря на приказ об отставке, не верилось, что этот приказ осуществится.
Прошло, однако, около недели, прежде чем Сазонов выехал из министерства. Нератов управлял министерством, изредка навещая Штюрмера в Мариинском дворце. Накануне отъезда Сазонова в так называемой Помпейской зале были собраны все чиновники министерства. Нератов читал пространный адрес, где отмечались усердие и патриотизм Сазонова, его вера в великое дело войны, отмечалось также — и в этом была политическая часть адреса, — что все его сотрудники от мала до велика одушевлены одинаковыми чувствами к доблестным союзным войскам, проливающим кровь вместе с русской армией «за общее дело», подчёркивалось неуклонное непримиримое отношение к врагу, пытавшемуся вызвать Россию на путь сепаратного соглашения, от чего Сазонов всегда отказывался в самой резкой форме, и говорилось, что министерство и впредь будет стоять твёрдо и нерушимо на этой позиции.
Эти слова вызвали в нас и чувство облегчения, и изумление перед мужеством Нератова, осмелившегося прямо сказать о сепаратном соглашении. Единодушные и горячие аплодисменты на миг превратили это собрание чиновников, провожавших своего министра, в революционное собрание. Сазонов выслушал этот адрес с видимым удовлетворением и ответил благодарственной речью, в которой говорил об испытаниях, посылаемых историей, и призывал продолжать нашу работу, ставя выше всего Россию и преданность императору. Эти последние слова, конечно, были для него обязательными, но он постарался вложить в них искренность, которую едва ли имел на самом деле.
Так как в прочитанном Нератовым от имени всех служащих министерства адресе имя государя совершенно не упоминалось, то Нератов после слов Сазонова, чтобы не подчёркивать этого опущения, произнёс тоже несколько слов на тему о «верноподданнической» преданности «нашему великому государю». Слова эти звучали после всего боевого, несмотря на его обычную казённую форму, адреса Сазонову явно фальшиво. После этого Сазонов обходил всех и благодарил каждого пожатием руки за «верную службу государю и государству». Так мы расстались с Сазоновым.
Водворение Штюрмера
Приход Штюрмера ознаменовался прежде всего внешними фактами, совершенно противоречившими традициям нашего ведомства и вносившими чуждый ему дух общепетроградской бюрократизации. Нас заставили сделать «визит» новому министру, то есть собственноручно расписаться в книге у швейцара министерского подъезда с указанием адреса. На другой день мы все получили ответные визитные карточки Штюрмера. После этого был назначен день представления Штюрмеру. Это представление заключалось в том, что Штюрмер с Нератовым обошли всех чиновников министерства, причём все должны были быть в сюртуках и у своих столов. Штюрмер с каждым знакомился лично и расспрашивал. Церемония длилась несколько часов.
Придя в нашу Юрисконсультскую часть и узнав, что я имею отношение к Петроградскому университету, Штюрмер спросил, кто оставил меня при университете, где я был в заграничной командировке, и вспоминал своих профессоров, когда он сам был в Петербургском университете. На прощание он пожелал мне успеха в учёной и министерской карьере. Всё это было любезно, но в этой любезности поражала прежде всего необыкновенная помпезность. Штюрмер величественно кивал головой и двигался своим грузным телом с нарочитой торжественностью, от его рыжей завитой бороды и нафабренных усов веяло «обер-церемониймейстером», каким он и был, но мало верилось в присутствие мозгов в этой важной голове.
