Константин Мочульский - Андрей Белый
Чем-то древним, вечным, вневременным веет от отца. Он и сатир («сзади платок вывисает: совсем сатирический хвостик»), и скиф («папа напоминает скифа с копьем, поражающего персов»), и самурай, («эту маску лица самурая, взмахнувшего саблей, являет лик папы»), и библейский патриарх. В нем заложена первобытная земляная сила, дышит зной азиатской прародины. И смешная фигура русского математика Бугаева— лишь последнее его воплощение.
«Я знаю, — пишет Белый, — в веках переряжен он многое множество раз: посетил Авраама; откланялся; нет его. Но Авраам исполняет Завет, потому что он знает: появится папа и спросит отчет… Он после уже, не замечен никем, проживал на квартире в Содоме… Из Содома он вывел Лота, потом перебрался в Грецию… Там, выпивши яд, появился в 16-м веке заплатанным странником… и пересказывал личные впечатления событий, происходивших при кесаре Августе и при Понтийском Пилате: он там, притаясь за обломком, не видимый вовсе Марией, но видимый Им, — от Него непосредственно получал указания, как поступать и что делать— в тысячелетиях времени…»
Так, нагромождая уподобления, автор пытается истолковать свою сложную интуицию. В отце— вечное отцовство. Он — библейский патриарх, носитель духовной культуры человечества— священнослужитель в веках.
Но в последнем своем воплощении — пророк и патриарх— занимается математикой и вслед за Лейбницем развивает свою «Монадологию». «Вечное и временное» переплетаются. С большим юмором автор показывает это «падение великого в грохот смешного» в рассказе о сне отца. «Папе приснился сон: сидит он за столиком с незнакомцем, кушает ягоды и объясняет ему свою „Монадологию“. Незнакомец соглашается. И вдруг он узнает Христа. „Тогда я Ему: 'мне ужасно приятно, что Вы, так сказать, Мировая Монада — Центральная, знаете ли… и высших порядков по отношению к нашему, что, так сказать, понимаете'.“ — Поцеловались мы с Ним. Папа предлагает „Отче наш“ заменить: „Источник Чистейшего Совершенства“ — Иль так, например: „О, Абсолют, так сказать…“ А он мне на это: „Да вы бы, Михаил Васильич, — без так сказать. 'О, Абсолют!', а не 'Так сказать, о, Абсолют!' А Он… Он, представьте исчез!“»
Рядом с центральной фигурой отца в повести стоит фигура матери. По сравнению с туманно-музыкальным образом в «Котике Летаеве» изображение ее в «Крещеном китайце» кажется красочно-живописным. В профессорском кругу ее не любят: она — Тинторетто среди фламандских natures mortes. «Мама играет на рояли. Это — яд; это — сладкий яд Возрождения, где любят и губят без правила: в звуках: совсем не моральная жизнь — музыкальная. Она— красавица. „Люблю похудевшее личико с гордою родинкой, с носиком тонким, точеным и с розовой щечкой: и ротик немного обиженный: сложенный, точно цветок; с перловыми ровными зубками; ямочкой, еле заметной, игрив подбородок“. Мама часто рассказывает о своем детстве. Тогда называли ее звездочкой… Вспоминает, как жила в Петербурге, около Мойки: персона из царской фамилии к чаю приезжала!.. Потом она вышла замуж… Папа привез ее в парадной карете, во фраке, с букетом цветов, а Максим Ковалевский во фраке с таким же букетом сидел против мамочки». А на обеде в честь Тургенева «маму с Салтановой так посадили, чтобы видел Тургенев красавицу. И Тургенев, надевши пенсне с широчайшею черною лентой— маму разглядывал…»
Тема семейного разлада, только намеченная в «Котике Летаеве», широко развита в «Крещеном китайце». Мальчик понимает, что мама— несчастлива, что она вышла замуж за отца «из уважения» и что она его не любит. Он присутствует, замирая от страха, при тяжелых сценах между родителями. Мама сердится. «Она сидит за ширмой у шкафчика, перетирает флакончики и зудит отца через открытую дверь кабинета: „Некоторые, которые думают, что постигают науку, а в жизни остались болванами, не имея ни сердца, ни чувства, сидят, погружаясь в дурацкие вычисления эти“. Отец, конечно, выходит из себя. „Повернулось лицо с очень злыми раскосыми глазками, с очень взлохмаченной вдруг головой. 'Я вас заставлю молчать. Я даю — пять минут'…“»
Борьба за сына иногда принимает грубые, безобразные формы. Отец сажает мальчика на колени, рассказывает о России. Но тот знает, что мать запрещает ему это, и сидит «ни живой, ни мертвый». «Я слышу, как мама зашлепала; с заспанным, нехорошеющим, сонно опухшим лицом, позабывши капот, без корсета, без кофты, без туфель, она выбегает в столовую. „Я — мать тебе? Мать тебе?“ Начинается ссора с отцом. Мать шлепает его по щеке и плачет. А ночью приходит в детскую, смотрит на сына и шепчет: „Большелобый!.. В отца!“»
Раз она бросилась его бить. Отец вырвал мальчика и увез в семью дяди. Мать присылает за ним бонну: встречает его в дверях, и они плачут вместе. «Мой миленький, маленький, ты уж прости, Христа ради!»
Вокруг фигур отца и матери располагаются в уходящей перпективе второстепенные персонажи: родственники, профессора-коллеги, знакомые и слуги. Зарисованы они немногими резкими штрихами с удивительным мастерством. Вот— бабушка «сидит в кретоновом кресле, гадает на картах и жалуется, что подорожала морква». Тетя Дотя, малоплечая, с маленьким носиком, служит на телеграфе и вздыхает: «Я— жить хочу». Брат отца, дядя Вася (в действительности Владимир Васильевич Бугаев), «безженый, безбабый и, как говорят, не „мозгат“, но крепчающий задним умом». Крестная мать — Малиновская (настоящее имя: Мария Ивановна Лясковская), законодательница профессорского мира: «зеленоносая, зеленолобая: серый одер в черно-серой косыночке!» Ее все боятся и ездят к ней на поклон. В день именин отца в гостиной Бугаевых дефилирует весь факультет. Безошибочно-меткими чертами схвачено своеобразие московских ученых мужей. Стиль «профессорской квартиры» эпохи Александра III воспроизведен во всех бытовых подробностях. А за квартирой открываются просветы на Москву, на Арбат и Кисловку: дома, магазины, бульвары, пролетки, тротуары, скверы и над городом— веселое мартовское солнце. А. Белый — историограф и живописец старой Москвы.
Поэма «Первое свидание», написанная в мае 1921 года и напечатанная в том же году в издании «Алконост», посвящена воспоминаниям юности: университетские годы, гостеприимный дом Михаила Сергеевича Соловьева, дружба с его сыном Сережей, концерты Сафонова, первые стихи, первая любовь. Поэма Белого, несомненно, самое очаровательное из всех его поэтических произведений. Не надо, конечно, искать в ней простоты: это качество не свойственно Белому. Он во всем сложен, многосмыслен и изыскан. Но в «Первом свидании» изысканность редко переходит в манерность, стилистические тонкости почти всегда удачны, а легкая «божественная» игра с образами, словами и ритмами поражает своей виртуозностью. В «Предисловии» автор признается, что цель его— создание новой поэтической формы:
