Борис Леонов - История советской литературы. Воспоминания современника
235
Венеамин Александрович Каверин вспомнил смешной эпизод, происшедший на заседании «Серапионовых братьев».
Обсуждали стихи Елизаветы Григорьевны Полонской, именуемой в братстве Елисабет Воробей.
И вот в стихотворении, которое она читала, прозвучала строка:
Мне пресно сладкое, я горького хочу…
Николай Семенович Тихонов тут же заметил:
— Я бы, Лиза, на вашем месте эту мысль изложил так: «Мне пресно сладкое, я горечи хочу». А то Алексей Максимович может принять сказанное вами на свой счет… Хотя, без сомнения, будет польщен.
236
На восьмом съезде писателей выступал Евгений Александрович Евтушенко. Как всегда в экзальтированной, даже истеричной манере, сопровождаемой всякий раз конвульсивными жестами. Он вещал залу, как из переделкинского дома Пастернака пьяные рабочие вышвырнули рояль поэта, он хряснул и раскололся.
Потом он категорически потребовал создать в доме Пастернака музей поэта.
Сидевший рядом со мной поэт из Архангельска Николай Журавлев спокойно произнес:
— Съезд должен принять резолюцию о создании в Переделкино музея Пастернака имени Евгения Евтушенко…
237
Во время редакционных совещаний в издательстве «Всемирной литературы при Коммиссариате Народного Просвещения», созданного Горьким и чаще всего проходивших под его председательством, Алексей Максимович поражал всех своими сведениями о мировой литературе. В своих выступлениях он называл имена второстепенных писателей, о которых не слышали даже профессора. Они, как не выучившие урока школьники, опускали глаза, а Горький им говорил:
— У этого автора есть такие-то и такие-то вещи… Эта вещь слабоватая, а эта — превосходная, ее-то и следует издать…
Однажды после заседания Алексей Максимович попросил остаться Корнея Ивановича и вместе с ним позавтракать. После этого завтрака Корней Чуковский записал в своем дневнике 18 апреля 1919 года:
«Во время беседы с Горьким я заметил его особенность: он отлично помнит сотни имен, отчеств, фамилий, названий городов, заглавий книг. Ему необходимо рассказывать так: это было при губернаторе Леониде Евгеньевиче фон Краузе, а митрополитом был тогда Амвросий, в это время на фабрике у братьев Кудашиных — Степана Степановича и Михаила Степановича был бухгалтер Коренев, Александр Иванович. У него-то я и увидел книгу Михайловского „О Щедрине“ издания 1889 года. Думаю, что вся его огромная и потрясающая эрудиция сводится именно к этому — к номенклатуре. Он верит в названия, в собственные имена, в заглавия, в реестр и каталог» /курсив автора — БД./.
238
Жил в конце ХVIII — начале XIX века литератор Алексей Данилович Копьев, перу которого принадлежит несколько комедий. Одна из них, опубликованных в 1794 году, называлась «Что наше, тово нам и не нада». В ней он попытался графически передать фонетические особенности разговорной речи, типа: «што йта за дьявальске навадениё». И в таком духе написана вся пьеса.
Естественно, подобные «художественные» откровения не минуют внимания охотников на меткое словцо. А посему о Копьеве существовало немало баек в литературной среде. В частности, в книге «Записки о моей жизни» Николая Ивановича Греча, ученого-лингвиста и главного редактора журнала «Сына Отечества» рассказывается о таком эпизоде.
Когда Павел I вступил на престол, он ввел безобразную форму мундиров. Ее обязаны были носить военные чины. А Копьев — бывший адъютант князя Зубова, фаворита Екатерины II, очень болезненно воспринял необходимость своей поездки в Москву с какими-то приказаниями.
И он решил посмеяться над новой формой: сшил себе перед отъездом мундир с длинными широкими полами, привязал шпагу к поясу сзади, подвязал косу до колен, взбил себе преогромные букли, надел уродливую треугольную шляпу с широким золотым галуном и перчатки с крагами, доходившими до локтя. В этом костюме он явился в Москву и уверял всех, что такова, действительно, новая форма.
Об этом узнал Павел и велел привезти Копьева в Петербург, а по прибытии представить к нему в кабинет.
Увидев шутовской наряд, Павел произнес:
— Хорош! мил! — и добавил: — В солдаты его!
Приказание было исполнено.
Копьеву в тот же день забрили лоб и зачислили в один из армейских полков в Петербурге. И надобно же было случиться, что оказался он под началом некоего Чулкова, который прежде стоял у него в передней.:
Естественно, Чулков не преминул потешиться над бывшим своим начальником. Призвал его к себе, осыпал ругательствами и насмешками, а потом спросил:
— Да говорят, братец, что ты пишешь стихи?
— Так точно, писывал в былое время, ваше высокородие…
— Так напиши мне теперь похвальную оду, слышишь ли! Вот перо и бумага!
— Слушаю, ваше высокородие! — ответил Копьев, подошел к столу и написал: «Отец твой чулок, мать твоя тряпица, а ты сам что за птица!»..
239
Поэт Владимир Александрович Лифшиц, автор сатирических стихов, дружеских шаржей, вспомнил про случай, происшедший во время войны в Алма-Атинском военном госпитале. Там состоялось выступление Михаила Михайловича Зощенко. В одном из коридоров госпиталя собралось немало ходячих раненых, чтобы послушать рассказ любимого писателя. Михаил Зощенко читал им свои ранние рассказы «Аристократка», «Баня», «Нервные люди» и другие. Смех в коридоре не замолкал ни на минуту.
Неожиданно в проходе появился начальник госпиталя и, извинившись, что прервал выступление Зощенко, обратился к раненым с вопросом:
— Челюстники есть?
И когда последовал утвердительный ответ, приказал:
— Челюстникам в палаты!
Неохотно поднялись люди с забинтованными лицами и разошлись по палатам.
— У них ранения в челюсти. Им вредно смеяться, — объяснил начальник и, еще раз извинившись, попросил писателя продолжать выступление…
240
На кафедре творчества в Литературном институте имени Горького в семидесятых годах нередко возникали «творческие» паузы, во время которых мастера делились своими воспоминаниями об ушедших из жизни друзьях, о забавных случаях и значимых эпизодах в биографиях известных поэтов и писателей.
Во время одной из таких пауз вспоминали Бориса Леонидовича Пастернака, который одно время вел поэтическую мастерскую в стенах Литературного института.
Так вот Борис Леонидович поведал своим товарищам, как он оказался на каком-то праздничном приеме в Кремле. Было это перед войной.
К их столу подошел Сталин с бокалом в руках. Видимо, хотел выпить шампанского с именитыми гостями.
