В Трубецкой - Записки кирасира
- Вы не узнаете меня? - спрашиваю я.
Пущина с минуту смотрит на меня с удивлением.
- Ах, конечно, узнаю теперь. Представьте себе, а я и не знала, что вы стали кирасиром. Как странно что мы с вами в Петербурге нигде не встречались за это время! Вы нигде не выезжаете?
Я хочу ей поведать свое счастье и рассказать, что офицером стал только вчера, но почему-то воздерживаюсь от этого. Мне приятнее, чтобы думали, будто я уже давным-давно вышел в люди. С удивительной для себя находчивостью я объясняю Пущиной, что нигде не показывался вот уже целый год по случаю траура из-за смерти родного дяди Петра Трубецкого. Мы вспоминаем общих знакомых и старушку Москву, о которой говорим с еле уловимым оттенком пренебрежения. До Пущиной дошли слухи о моей помолвке с княжной Голицыной. Она поздравляет. Я с громадным удовлетворением констатирую, что эта великосветская молодая дама разговаривает со мной по-новому. Она принимает меня всерьез. В ее глазах я уже имею положение, и известный удельный вес. Нашего общего соседа по купе пожилого господина - Пущина не замечает вовсе. Он для нее пустое место, ничто, тогда как я - настоящий человек! Боже, как это хорошо и как это ново!
Я ужас как рад Пущиной. Она первая из моих прежних знакомых, на которой я испробовал действие произошедшей со мной дивной метаморфозы.
И вот я в столице. Я - двадцатилетний ребенок. Мне, как счастливому мальчику, хочется смеяться и прыгать от радости, но сегодня я играю в большого, и эта игра увлекает, доставляя несказанное удовольствие. Однако вместо того чтобы улыбаться, я напускаю на себя усталое равнодушие. Во всех своих движениях я сдерживаю себя. Я стараюсь в точности копировать известных мне наиболее манерных и тонких гвардейских франтов. Я копирую их походку, чуточку презрительное выражение лица, словом, - все их повадки, - и я чувствую, что мне это положительно хорошо удается. Во всяком случае столичные обыватели принимают меня всерьез. Никто из них не улыбается, глядя на меня. Никто не догадывается, что я, как таковой, пока еще успел просуществовать на свете всего навсего один лишь денек. Идеально скроенное норденштремовское платье и фокинская фуражка - мои верные союзники. Они помогают мне в достижении новых эффектов, и я, не переставая, все пробую свои новые возможности.
Вот на широком тротуаре Невского проспекта встречаются мне какие-то штатские молодые люди в студенческих фуражках. Они шагают разнузданной штатской походкой беспечных юношей-студентов. Равняясь с ними, я напускаю на себя надменный вид человека, свыкшегося со своим превосходством, иду так прямо, гордо и уверенно, что штатские юноши инстинктивно уступают мне дорогу и сторонятся - лишь бы как-нибудь не задеть меня.
Подтянутые столичные городовые в белых перчатках при виде меня делают почтительное лицо и берут под козырек так выдержанно, словно видят перед собой важного сановника.
В глазах встречных женщин я тоже читаю сегодня нечто для меня новое. По их взглядам я чувствую, что нравлюсь и произвожу впечатление. Иные барышни бросают на меня взгляды, которые на две-три секунды более продолжительны нежели положено для того, чтобы отметить обыкновенного прохожего, а во взглядах некоторых дам сегодня я читаю как бы некий призыв и желание. Я в восторге от самого себя и так самодоволен, что порою мне самому делается совестно.
Заканчиваю я день, конечно, там, куда целый год не смел и помышлять даже взойти. Я заканчиваю этот день у "Медведя", в знаменитом фешенебельном петербургском ресторане. За ужином я устало заказываю Moum sec cordon vert и выказываю подлинный фасон приличного гвардейца, едва выпив один бокал из поданной мне цельной бутылки дорогого вина.
В итоге этого чудесного дня я констатирую, что все встречавшиеся сегодня со мною люди относились ко мне одинаково по-новому. Это новое сопутствовало мне сегодня на каждом шагу, и я читал это, как в глазах железнодорожного кондуктора, так и в глазах шофера такси, извозчика, городового, ресторанного официанта, скромной барышни и элегантной столичной дамы.
В этот день я вдруг почувствовал под собой некий прочный фундамент.
В этот день я с необыкновенной ясностью увидел себя уже блестящим флигель-адъютантом, задающим гвардии тон. Я увидел себя молодым свиты генерал-майором, гарцующим на коне в пышной государевой свите, я увидел, что вот уже я всеми уважаемый генерал-адъютант, исполняющий личные ответственные поручения самого царя. Мне чудилось, что я дворцовый комендант, что я министр императорского двора... черт знает что чудилось мне в этот замечательный день!
Одного лишь не видел я. Я вовсе не видел призрака грядущей революции - той величайшей силы, которая в один день разом разрушила все мои честолюбивые планы и превратила самого меня в деклассированное ничто.
Глава XI
Всем молодым корнетам после производства обычно полк предоставлял 28-дневный отпуск. Однако отпуском я решил сейчас не пользоваться, а отложить его до своей свадьбы, которая была назначена на ноябрь месяц.
Вопрос с моей свадьбой был не совсем прост. Офицеры не имели права вступать в брак ранее достижения определенного возраста, а так как этого возраста я еще не достиг, то мне пришлось тотчас же подать прошение "на Высочайшее имя" о разрешении мне вступить в брак. В щепетильном гвардейском полку дело этим, однако, не ограничивалось, и в каждом отдельном случае вопрос о браке товарища решался на общем собрании господ офицеров. Гвардейскому офицеру нельзя было жениться, не покинув полк, ни на крестьянке, ни на мещанке, ни даже на богатой купеческой дочке, каково бы ни было ее воспитание. Гвардейцу можно было жениться только на женщине дворянского происхождения, и прежде нежели разрешить товарищу вступить в законный брак, общество офицеров полка наводило справки, как о самой невесте, так и о ее поведении, репутации, а также и о ее родне.
Не скрою: для моего самолюбия было и дико, и даже несколько оскорбительно испрашивать у своих новых товарищей их согласия на мой брак с девушкой, которую я считал верхом порядочности и всякого совершенства, однако не сделать этого я не мог. Каждому офицеру приходилось строго считаться с укоренившейся традицией и гвардейскими обычаями, иначе его тотчас же с треском "вышибли" бы из полка.
Впрочем, старшие офицеры поспешили заверить меня, что в данном случае ни у кого никаких сомнений быть не может, и дело сведется лишь к соблюдению установленной формальности. Итак, едва успев надеть корнетские погоны, я с места с головой окунулся в новую для меня деятельность как командир третьего взвода Лейб-эскадрона, то есть первого по порядку эскадрона, именовавшегося еще на официальном языке полковых приказов эскадроном Ея Величества.
