Станислав Малышев - Военный Петербург эпохи Николая I
На подлинном всегда было подписано „вашего благородия наивсепокорнейший слуга писарь Лысов“.
Кто не присылал „полтинничка“, тот ездил и после смены, и на другой, и на третий день, да еще наживал страшных хлопот, потому что в рапортах о проезжающих заключался обильнейший материал для всяких придирок. На стенах караульного дома каждой заставы висели три или четыре списка в рамках под стеклом. То были длиннейшие списки опальных, которым в разное время был запрещен въезд в столицу. Но ведь каждому изгнаннику стоило только остановиться на версту от заставы, сесть на городского извозчика и объявить, что „едет с дачи“, и его бы пропустили без дальнейших расспросов. Поэтому неудивительно, что офицер после утомительной военной прогулки до заставы, небрежно просматривал списки опальных, и махал на них рукою, обеспеченный выдачей „полтинничка“ и тем, что на заставе, особенно зимою, шляпы с белым или черным султаном и витою кокардою появлялись редко, офицер — говорю по опыту — поддавался усыпительному влиянию местной обстановки и отправлялся на покой.
В караулах, окрещенных нами термином „горячек“, спать было некогда, но и заняться чем бы то ни было, тоже некогда. Если кто брал в руки, например, книгу, то легко могло случиться выскочить на платформу столько же раз, сколько строчек в читаемой странице.
Когда наступали благодетельные сумерки, отправишься, бывало, в свою комнату. В большей части караулов офицер имел одну комнату, и редко где бывало их две. На Сенной площади, в обоих Адмиралтействах, в арсенале, словом, при очень многих караулах, содержались арестованные и чаще всего в одной комнате с караульным офицером. Итак, войдешь в свой угол, потрешь окоченевшие руки, с обычным шипением и подскакиванием иззябшего человека, сядешь за трактирный обед и это первый благодетельный момент караульного быта. Счастьем можно было назвать, если удавалось заснуть часок после обеда, потому что арестованные пользуются случаем и пристают с разными просьбами, или же старший унтер-офицер является с вопросами или с докладами. С горя возьмешь какой-нибудь роман (о серьезном чтении не могло быть и речи), но и легкое чтение имело результатом клевание носом в книгу. В 9 часов вечера — зоря — опять надобно на улицу и ждать, пока барабанщик, обязанный почему-то ходить кругом караула с зоревою музыкою, не кончит своей прогулки. Тогда вызывали караул, читали молитву, и после нового расчета караула наступал второй благодетельный момент. После зори, по уставу, люди надевали шинели, а офицеры — сюртуки, что при тогдашних узких мундирах было сущим наслаждением. Тут распивался чай и наступало сравнительно спокойное время ночи, хотя и оно не проходило без визитов плац-адъютанта, плац-майора, второго коменданта и проч. На другой день, после зори, то есть чуть свет, приходилось опять одеваться в мундир и выходить на улицу, жадно ожидая смены, причем каждая минута казалась часом. В бойких караулах, то есть в „горячках“, ночью никто не раздевался — это было бы слишком рискованным делом — а только ослабляли шарф, надевали мягкие сапоги и приносили с собою подушку, так как без нея, на черством караульном кресле можно было повредить себе физиономию, и я это говорю не ради красного словца, а потому что я сам не раз наживал себе таким образом волдыри. Любимейшими офицерскими караулами были дворцы: Зимний, Константиновский (Мраморный дворец) и Михайловский (Великой княгини Елены Павловны). В Зимнем дворце, на старшем карауле, находились три офицера, а в течение дня набиралась целая компания. Кроме того, во всех дворцах офицерам подавался придворный обед, ужин, чай и кофе; солдаты тоже продовольствовались роскошным образом на счет двора…
Генерал, обер-офицер и рядовой Л.-гв. Конного полка. Рис. из альбома полка. 1848 г.
Дворцовые караулы мы любили и потому, что все они помещались во дворцах, за решетками, и выбегать приходилось редко, а в главном карауле Зимнего дворца — почти никогда.
После трех дворцовых караулов самые сносные были все-таки так называемые „спячки“, потому что хотя до них и было четыре часа ходьбы, но зато такой караул можно назвать блаженством в сравнении с „горячками“. Арестованные были там неслыханной редкостью, так же как и вызов под ружье. Пообедать и заснуть до зори можно было беспрепятственно. На зорю — хочешь выходи, хочешь нет, никто не увидит. Ночью можно было смело расстегнуть и даже снять сюртук, а в таком благодатном карауле, как Комиссариатское депо, где и ворота на ночь запирались, офицер располагался просто как дома. Утром можно было не вставать до света, одеться и напиться чаю, не торопясь».[102]
Надгробие К.И. Рейсига. Скульптор А.И. Штрейхенберг. 1840 г.
Еще в первой главе «Евгения Онегина» Пушкин, передавая картину петербургской ночи конца 1810-х годов на Неве у Зимнего дворца, говорит:
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые,
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг.[103]
Эта традиция перекликания в ответственных караулах передавалась из поколения в поколения русских солдат на пользу им и офицерам. Сохранялась она и при Николае I. Преображенец Самсонов, вспоминая 1830-е годы, описывает ее подробно: «При караулах во дворце, куда я часто назначался, бдительности наша, конечно, усиливалась еще более, и мы так приспособились, что никогда не проглядывали нашего августейшего шефа государя императора. Но для такого успеха мы прибегали к некоторой уловке. В те времена часовые в доказательство своего бодрствования, время от времени должны были кричать „слуша-а-ай!“. Пользуясь этим, мы приказывали часовому, стоявшему на углу дворцовой ограды, как только государь, возвращаясь домой, проедет мимо него, кричать изо всей мочи „слуша-а-ай!“ и таким образом своевременно извещать нас о появлении его величества».[104]
Сохранилось надгробие капитана Л.-гв. Семеновского полка Карла Иоганна Христиана Рейсига, который в 1837 году заснул в карауле в Зимнем дворце. Николай I застал его спящим на посту. Согласно легенде, проснувшийся офицер при виде разгневанного императора умер от разрыва сердца. Но все-таки гораздо вероятнее, что после караула он застрелился, не выдержав позора. Рейсиг был похоронен на лютеранском Волковом кладбище. В 1840 году над его могилой появилось надгробие работы скульптора А.И. Штрейхенберга. Скульптура изображает спящего гвардейского офицера, который накрылся шинелью и поставил под голову кивер. В советское время это надгробие, как несомненная художественная ценность, было перенесено в Александро-Невскую лавру.
