Андрей Амальрик - Записки диссидента
«Используются и такие приемы: политрук Иванов становится резидентом китайской разведки Цу Сяо. Вообще Ивановых и Иванов Ивановичей Андрей Амальрик явно не жалует. В самом начале пьесы „Конформист ли дядя Джек?..“ критик пересказывает содержание одной из пьес дяди Джека: „Действие первое: Цирлин насилует Ципельзона… Действие второе: Ципельзон насилует Цирлина… Действие третье: Цирлин и Ципельзон насилуют друг друга… Действие четвертое: жопа Ивана Иваныча переезжает в новые рабочие кварталы…“ Можно было бы и не цитировать эту мерзость, но в абсурдности ее скрыт определенный смысл… В эту пьесу Амальрик вплетает так называемый „еврейский вопрос“.
Будучи малограмотным во всех отношениях, он и тут ничего вразумительного сказать не может. Но ему важно одно — бросить читателю грязненький подтекст, плеснуть мазута на угольки. С одной стороны выставить идиотами Ивановых, а с другой — поразглагольствовать о Ципельзонах. Всему этому беспрецедентному издевательству над русской историей, над Ивановыми, Иванами Ивановичами — своего рода символами России — трудно даже найти определение». И, превратив жопу Ивана Ивановича в символ России, рецензент заканчивает: «Как бы Амальрик ни маскировал свой „еврейский вопрос“ — уши торчат».
— Боюсь, что рецензент потратил свой запал зря, писатель я или не писатель, но я не еврей, — сказал я Киринкину. КГБ очень деятельно искал у нас еврейских предков, у Убожко — несмотря на украинскую фамилию — нашли дедушку-еврея, у меня же никого, и остановились на том, что если я по крови не еврей, то еврей по духу — «уши торчат». На вопрос, зачем вообще в дело включены «Норманны» и пьесы, которые мне в вину не ставятся, Киринкин пояснил: «Для характеристики личности. А рецензия для того, что если вы начнете на суде говорить, что историк или писатель, то вот у нас наготове есть компетентные рецензии, что вы ни то, ни другое».
В трех последних томах было несколько вырезок из советских и иностранных газет, распечатанный КГБ радиоперехват передач Радио «Свобода» обо мне, письма — на мою корреспонденцию арест был наложен в марте, а также многочисленные протоколы допросов и постановлений. В частности, постановление о выделении в отдельное дело по ст. 70 изъятых у меня при обысках «Двадцати писем к другу» Светланы Аллилуевой, «Все течет» Василия Гроссмана, «Мой дядя убил Михоэлса» Владимира Гусарова, «Трех отношений к родине» Владимира Осипова, сборника писем к Павлу Литвинову и «Похождений Вани Чмотанова» неизвестного автора. В конце концов было вынесено постановление дело по ст. 70 прекратить из-за недоказанности того, что я «распространял» эти книги, а сами книги сжечь — если книги действительно сжигают, а они не идут в архивы КГБ, то не на уличных же кострах, как в нацистской Германии, а есть, вероятно, специально отведенное место и исполнитель на скромном жаловании.
Большинство писем было от иностранцев, которые прочли «СССР до 1984?».
Помню письмо школьницы из Калифорнии, их класс писал работу по моей книге, книга всем — и ей в том числе — очень понравилась. «Но ведь это все неверно, что вы там пишете, не правда ли?» Автор одного письма из Голландии, не вдаваясь в оценку моих сочинений, предупреждал, что я связался с весьма опасным субъектом, а именно с Карелом Ван хет Реве. Про самого Карела он ничего не писал, но сообщал, что его брат во время диспута написал на доске: «Да здравствует капитализм!» По видимому, на Западе написать такое — все равно, что в России публично написать матерные слова. Бедному Карелу не повезло с родственниками, из-за брата он вызвал подозрение врагов капитализма, а из-за отца — «сталинского сокола голландской разведки», по выражению редактора русского журнала, — подозрение врагов коммунизма.
Было пять писем от неизвестных мне советских граждан, которые услышали обо мне по радио и имели неосторожность написать мне с марта по май, все письма были выделены в «отдельные уголовные дела». Один из моих корреспондентов, рабочий из Архангельска, после вызова в КГБ «обещал не слушать зарубежного радио». Другой, пославший письмо без подписи и обратного адреса, где он писал: «побольше бы таких людей, как вы», и власти придется плохо, был через несколько месяцев разыскан КГБ, врач из Тулы на допросе держался уклончиво и пояснил, что его фразу нужно понимать в том смысле, что «если бы было много таких». Его судьба мне неизвестна, как и судьба еще двух человек — из Выборга и Коломны. К моему собственному письму в картинно обгоревшем конверте — а именно «Письму Анатолию Кузнецову», посланному в Лондон московским корреспондентом «Дейли Телеграф», — был приложен протокол, что оно раскрыто только потому, что конверт случайно обгорел, а уж, ознакомившись с его содержанием работники Международного почтамта вынуждены были передать его КГБ.
Я не понял сначала, по какому принципу следствие отбирало свидетелей, вызвали, например, сумасшедшую жену Зверева, показавшую, что видела у нас портрет Мао Цзе-дуна. Я сообразил потом, что вызывали тех, кто попал в поле внимания во время слежки перед арестом, часто совсем случайно. Соседи показали, что к нам ходили иностранцы, мы устраивали для них «нечто вроде банкетов». За одним исключением, все наши друзья дали «пустые показания» — ничего не слышали, ничего не видели, ничего не читали. Только художник Фердынский, сменивший свою обоюдоострую фамилию на архирусскую Архаров, к которому я зашел перед арестом напомнить о денежном долге, старался угодить следователю: иностранцев он, правда, не видел, но «видел иностранные бутылки», жена моя, правда, «одаренная художница, но, выйдя замуж за Амальрика, стала писать хуже», «СССР до 1984?» он, правда, не читал, но пьесы — «малохудожественные вещи».
В деле было как бы три вставных новеллы — комическая, трагическая и детективная.
КОМИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯВ списке, приложенном к письму заместителя начальника Московского УКГБ генерал-майора Никулкина прокурору Свердловской области Журавлеву о «направлении материалов в отношении антисоветской деятельности Амальрика», под № 3 значилось «Заявление М. Б. Шульмана и письмо из США». М. Б. Шульман в своем заявлении в КГБ от 6 февраля 1970 года писал, что он честный советский человек и персональный пенсионер и с разрешения властей переписывается со своим дядей, тоже Шульманом, в Нью-Йорке, была приложена фотография довольно упитанного и ухоженного американца на фоне портрета Ленина с «Правдой» в руках; теперь же он получил письмо от дяди, которое сначала привело его в волнение, затем поставило в тупик и «выдержки из которого я обязан вам передать» — при этом прилагалось все письмо, а не только выдержки.
