Григорий Коновалов - Былинка в поле
- Иван-да-Марья, ты-то зачем заявился? - спросили сквернословнпка Потягова. - Или голос прорезался?
- Дискант появился после пожара. Теперь я зажиточный бедняк, верная опора Захара Осиповича. Пою, как кулик на болоте: через три... кувырь-кувырь!
- Опять оштрафуют тебя за божественные слова.
- Припас два целковых, специально утаил от бабы подкожные деньги на свое культурное развлечение.
- Ермолай Данилыч, а ты не заблудился? Шел бы к батюшке Михал Михалычу, неизменному лишенцу. Пропели бы плач на реках вавилонских.
Ермолай сел на полено, распахнул шубу, разглаживая льняную рубаху на животе.
- У меня какой голос отняли? Зажиточный, а там еще остался середняцкий, - указал Ермолай пальцем на свой рот с прореженными зубами. - Ить как Владимир Ильич баял о мужике? Две в нем природы-души: одна мироедская, другая трудящаяся. Мироедскую я выкинул вон вместе с лавкой, пусть околевает али перевоспитывается в кооперативе, зато другая душа-природа взыграла во мне вполне классово. Нынче ее голосом и подпеваю на путах к социализму. Вста-й-з-аай, проклятьем заклейменный!
Бызшин лейб-гвардеец Преображенского полка, трубач в кавалерийской дивизии крас кома Ивана Каширина, пыне разбогатевший Тютюез толкнул локтем в бок Степана Лежачего:
- Зашиби пустобрехов своим веским словом. - Встал, раскрылатил руки (крестатая тень затемнилась через весь класс). - Эй, вы, не пейте вина зелена, ни дарового, на купленного. Степан молвить хочет. Говори!
- А ты скажи по-серьезному, доходяга.
- Надо закрыть церкву, отдать ее под народный дом, пусть спектакли ставят и пляшут.
Лежачий будто воды плеснул на горячую каменку - зашумели, завозились.
- И почему ты, Степан, всегда бунтуешь против бога?
Мало было свергнуть царя, буржуев и помещиков с купечеством, так ты на господа бога наскакиваешь, как задиристый чубаровский куруя на баб. Баешь, на самолете тебя возносили на две версты, и ты разглядел, что нет там бога.
Степан Лежачий летось по доброхимовскому билету выиграл катание получасовое на самолете в Сорочинске, и с тех пор его будто подменили: о чем бы ни шла речь - о борьбе ли с самогонкой, о сборе ли кожсырья, о травлении ли сусликов, о ликбезе ли, - он непременно, выставив масленый чуб, атаковывал бога.
- Нет ничего там за облаками, понял?! Одна линялая голубынь!
- Ты вот что, Степа, скажи, - вмешался в разговор вечный по божественной части супротивник Лежачего Пимен Горячкин, накручивая на палец жидкий скипец бороденки, - корова что жрет? Сено. А овца? Тоже сено. А почему они жуют один корм, а до ветру ходят поразному - одна лепехой, другая враздрип? Почему? Научно объясни!
- Не знаю, что ж врать-то буду.
- Значит, не знаешь? - вззил Пимен Горячкин вздрагивающий торжествующий голос. - Эх, милай, раз мы в скотиньем дерьме не разбираемся, где же нам разобраться:
в б-эге?!
- Дурак, что ли, я разбираться в пустой дырке? Бога-то нет!
- Если нет его, то почему Ивая-да-Марья Потягов поминает боженьку в каждой присказке?
Избранный председателем собрания Максим Отчев на сразу дал слово Острецову, а сначала велел лишенцам разойтись по домам или, на худой конец, отроиться в сторонку и сидеть там смирно, посапывая себе в дырочки.
Тютюев, Ермолай, Горячкин и Потягов угнездились у порога, а Таратошкины Фома и Ерема - на полпути между ними и равноправными сели по-татарски, калачиком поджав под себя ноги. Через их руки и кочевали кисеты с махоркой ко всем курящим хлебовцам.
Лишенцы тихонько прикидывали, кого изберут сельчане председателем сельсовета.
- Лежачего надо... Пусть он ругает бога - господь не таких хулителей видал за свою вечность, - сказал Ермолай Ереме Таратошкину, тот передал Фоме, а Фома - дальше. Но тут нагрянули совхозе кие вместе со своим Колосковым и возмутились присутствием на собрании лишенцев. А когда лишенцы удалились и галдеж унялся, Острецов доложил сельчанам о своей многотрудовой работе .на благо четырехсот семей Хлебовки. Терпеливо снес он критику и просто вздор.
Как всегда, избрали его единогласно, и он снова привычно взял в свои руки власть.
2
Активисты до рассвета, дымя махоркой, ссорили, кого раскулачить и выселить из Хлебовки.
- Их что ж. на годик, на два отошлем, так, для острастки? - спросил Лежачий.
- Навсегда, - ответил Колосков как бы мимоходом.
- Вот оно что?! У нас только или по всей России война-то эта?
- Ликвидируем как класс по всей стране. Мы не мстим, не наказываем, мы навсегда избавляемся от самых многочисленных врагов нового строя.
- Их из пулемета или вешать?
- Ну и дурак ты, Степан Авдеич! - сокрушенно покачал головой Острецов. - Не тужи о них, работа им найдется в Казахстане, в Сибири.
- Ты меня не дури! Не о себе я волнуюсь, а твою жену Люсю жалею - ее пть тоже, согласно резолюции в деревне, должны угнать. Пли взять, к примеру, супругу Онисвма Петровича... Оплотом самодержавию служила Пашка-монашка. Уж если взялись крушить, так все зубы повыбьем, - не унимался Лежачий.
- На войне меня от германской пули бог уберег, а когда промеж себя свалялись, вон русская-то пуля ухо разорвала. Меченый, как баран. - Егор Чубаров раздвинул волосы, показал рассеченное надвое ухо. - А будь я Еопроворнее, погорячее, на оклик тот обернулся бы и в аккурат лоб подставил. Может, знаю, кто метил промеж глаз, ла виду не даю. Все мы, люди, - ветки на одной березке.
Что же получится, если начнем обрубать друг друга?
- А если я вот возьму да и женюсь ныне ночью на Маньке Тютюевой, а Тимку уговорю взять Грипку Горячкину. Разлучите нас? Останутся в селе корни, и давай гнать побеги смешанной породы. - Лежачий озадачил Егора.
- Да женись хоть сразу на трех, только съезди в Гумерово к мулле, чтоб обрезанием в мусульманскую веру тебя обратил, - нашелся Егор. - Детей можешь пущать на свет, сколько душе угодно, всем дела хватит. Слышь, Антоном, ты там записываешь все подряд или через борозду?
Антоном сам не знал, что писал в тетради, - чертил, чтобы унять растерянность. Ухмыльнувшись, бросил глуховато:
- Пяти возов бумаги не хватит записать вашу брехню.
Все нити в душе Автонома натянулись, когда тесть его Максим Отчев поднялся за столом:
- Ударю я, кажется, беспромашно: лишить всех прав и состояния и выселить Пимена Горячкина, Тютюева, Ермолая Чубарова, Потягова Иван-да-Марью.
В немой тишине тяжело поднимались руки, а когда опустились, послышался глубокий, с шумком, вздох, будто люди окунулись в холодную воду. Изумленный тем, кг к просто обрезались извечные связи и вчерашние богатые превращались в ссыльных и начиналась новая жизнь Хлебовки, Автоном позже всех хватился, что руку пора опустить.
