Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)
У Марины Ивановны Цветаевой в правом кармане фартука (родственница столяра, да хранит ее Бог, не понимала: почему фартук, не знала она этого) был маленький предмет, с которым она хотела уйти и быть: старинный блокнотик, 3 × 4 см, в кожаном переплете, на котором вытеснены Бурбонские Лилии, вставлен маленький карандашик.
Бурбонские Лилии – это ее известная заповедность, я уж все про это собрала, что могу, потом займутся другие.
Поверженные Бурбоны, Людовик XVI, я сейчас не об этом, о том лишь, что с этим маленьким предметом пошла она на свою казнь. Она предусмотрела все (что, ты понимаешь, например, Асеевы возьмут Мура и будут воспитывать «как своего»), но не думала, что гробовщик возьмет из кармана и вернет – получилось, что мне. Бурбоны – да, пусть, но это талисман был, важность, с собой.
На меня это подействовало сильно, тяжело – но в радость другим пусть будет как неубиенность, неистребимость.
Анастасия Ивановна взять «книжечку» отказалась. Ей было тяжело держать ее в руках. Воскликнула: «Все Маринины штучки! Но я ее знаю – это вам от нее».
Возбранила мне отдать в музей изящных искусств (я все же отдам, если там и впрямь будет открытая экспозиция, посвященная И. В. Цветаеву и всей семье Цветаевых, а это, я думаю, вскоре, может быть, будет).
В Музей же в Борисоглебском переулке[526] – не верю, я до него – не доживу, как, впрочем, верю, что при моей жизни не увижу я, как выкидывают «содержание» дачи Б. Л. – в новую форму.
Вот, Васька, что хотела я написать тебе – вольно, больно, как должна, – а далее все это я строго опишу для других, выбрала: «Литературную Грузию», для сведения почитателей Марины Ивановны, но как-то и у них – мороз по коже (для них – лишь описание сути, и все равно как-то нецеломудренно выходит в предположении опубликовать, да и опубликуют ли? Но я сразу предала это изустной огласке, как-то надо и написать).
Не буду я – в журнал, вам лишь.
Васька и Майка, вот написала вам 10-го февраля про Аньку – и сожалею теперь, у нас, после этого мимолетного признания вам, что-то случилось вроде моря-горя: как смела я так серчать, накликала ее и мои слезы. Совсем испепелилась я из-за Аньки – своею виной, в чем она, бедное дитя, виновата?
Так что – все начальные слова моего к вам письма оказались роковыми (не станем преувеличивать, хе-хе).
Аньку – боле всех жалко, зачем я написала? Ей, из всех нас, – труднее всего, именно потому, что она хочет того, что я никак и никогда не могу дать ей.
Васька, поговорим о другом.
Пожалуйста, напиши сам Гаррисону Солсбери, что мы получили снова его безмерно доброе, умное, изящное приглашение.
Я не оставляю надежды увидеть вас – именно потому, что я не скрываю, что хочу увидеть вас – напоследок, и более ничего, я как-то понимаю, что нас могли бы выпустить – при их обстоятельствах, если они перестанут так свирепствовать с Америкой (не перестали).
Но Гаррисону – ты напиши, что спасибо! что – как он добр и умен, что – как мы ценим его тонкость и великодушие, его слог.
Мы – пока не думали даже об оформлении, но – посмотрим, вскоре пойму.
Целую вас, мои дорогие и любимые.
Спокойной ночи.
Завтра напишу вам еще немного вздору.
18 февраля 2 часа пополуночи.
Продолжение
18 февраля 1984 г.
Васька и Майка!
Не прошло и десяти минут – я снова пишу вам.
Полная Луна – но мне ее не видно: за мглой небесной.
Как гнев небес и принимаю.
Васька, ты понял же, что «книжечка» – мое условное и неправильное название?
«Блок-нот"ик» – где предусмотрено вырвать листик. Ни один листик не вырван. Карандашиком – черкнуто – не М. Ц., конечно, кем-то, кто пробовал карандашик.
Сам этот маленький старинный предметик – флорентийского происхождения. (Все, кого люблю, музейные работники Ленинграда и Москвы, но на этот раз не во Флоренции дело – это, кстати, никто не объяснил мне: почему Флоренция сделала своим знаком, пусть сувенирным, лилии Бурбонов? Я, правда, не знаю.)
Всех – в Музее Достоевского, в Лицее (Мойка, 12 – на капитальном ремонте, уж – не увижу, да и не надо), в меньшиковском дворце – оторопь брала от… да и совпадений много было.
Опять, Васька, можно – про Ленинград тебе скажу?
Я не умею его снесть, перенесть, действует – чрезмерно.
Но – как им удалось – не убить? Ведь они – все убили в Ленинграде? Был «день блокады» – о Вася, Гаррисон знает, – а мы шли, рупоры кричали – и как – совершено затравленный – я ужаснулась напротив дома (№ 47, Большая Морская, дом Набоковых), в доме гр. Половцева, я его не знала, там Союз архитекторов, – к сожалению моему, дом (Половцева) – роскошен и на него претендует исполком.
Но – как им удалось не убить Ленинградцев?
Неужели этот неубиенный, неистребимый город оснащает лица людей – светом?
Ведь не было возможности – особенно у Ленинграда – выжить?
Откуда опять берутся лица и души?
Неужели есть таинственный и неведомый нам приток?
Анастасия Ивановна Цветаева (я топала при ней ногой: зачем не объясняет, в книге, почему, по какой именно причине, она узнала про смерть М. Ц. – через два года, неужели два ее ареста – ничего не значащая одна деталь) – А. И. подлинно и совершенно верует в Бога, она считает все это благом.
Для точности замечу: не очень я, конечно, топала, но нечто в этом роде – совсем было. Измученная «блок-нот"иком», как рявкну: «Не желаю сейчас ничего слышать про вашего Горького». Но и А. И. была им («блокнот"иком»), лишь его завидев, измучена, все же кротко сказала: «Моего Горького – не обессудьте».
Смысл же (этой трезвости любви Софьи Исааковны, Юдифи Матвеевны и – моей) в упреке, с которым никто не смеет обратиться к А. И., не должен сметь: куда девались маленькие подробности (всеобщая гибель и разлука)? зачем было печатать вторую часть книги ценой таких недомолвок? (ты читал ли? прочти).
Но А. И., конечно, видит в этом другой, высокий, смысл, и одно ее описание, как она узнает о смерти сестры, может быть, важнее недоумения непосвященных: почему – через два года? и где? (а ей еще предстоит второй арест и последний обыск, который смел уже все, кроме этой вот «книжечки», взятой из кармана фартука).
А. И. – благодарит ее сажавших как исполнителей Божьей воли (она им так и говорила, к их удивлению), но за себя лишь можно так благодарить, за других – нет, все-таки – нет.
Передаю вам благословение А. И., под которое всегда склоняюсь, когда крестит перед нашим (с Борькой) уходом: «Я – лишь молюсь за вас, да хранит и благословит Бог вас, ваших детей и СОБАКУ».
А. И. мне заметила: «Вы слово „собака“ пишете с большой буквы», а я все слово – большими буквами. Она (как и М. И.), надеюсь, это ничему не противоречит, СОБАК считает ниспосланными и заведомыми небожителями.
