Мария фон Бок - Воспоминания о моем отце П.А. Столыпине
Узнав об отбытии «Алмаза» из германских вод, император дал распоряжение своему флоту найти яхту. Задача эта великолепно поставленным германским флотом была скоро выполнена, и император Вильгельм пустился на своей яхте «Гогенцоллерн» вслед за «Алмазом». Но мой отец от принятого решения не отказался и систематически избегал во время своего плавания встречи с императором.
Пропутешествовал папа на этот раз долго и в августе, отдохнувший и бодрый, вернулся в Штеттин, куда мы снова выехали свидеться с моими. Наташе тоже морской воздух принес пользу – она порозовела и пополнела, но ходить ей было все же очень трудно, и мои родители решили, по совету докторов, отправить ее на зиму в ортопедический институт знаменитого профессора Гессинга, в Геггинген, куда ее и повезла мама. Мы же с папа пошли на «Алмазе» в Либаву.
В Либаве произошел забавный случай. В ожидании съезда папа на берег вся полиция была поставлена на ноги, и тревогам и волнениям полицмейстера, очевидно, не было пределов. Все ждали, что папа поедет в город в автомобиле или коляске командира порта. Вместо этого он скромно поехал с нами из порта императора Александра III, где стоял «Алмаз», на трамвае. Мы много гуляли по городу, заходили в магазины, пили чай в кургаузе и уже с темнотой возвращались в трамвае же в порт, где по дороге услышали следующий разговор двух против нас сидящих полицейских:
– Ну, слава богу, миновал день благополучно. Столыпин на берег так-таки и не съехал – теперь и отдохнуть можно.
Папа, смеясь глазами, сделал нам знак молчать, а по приезде на яхту отдал приказ с благодарностью полицейместеру за образцовый порядок в городе, который он подробно осмотрел.
Глава XXXI
Вернувшись из этой поездки в Берлин, мы уже на всю зиму засели дома, как вдруг непредвиденные события неожиданно вырвали нас на несколько дней из начинавшей налаживаться нашей жизни.
В ноябре мой муж получил телеграмму о кончине в Париже великого князя Алексея Александровича, генерал-адмирала Русского флота. Тело его перевозилось в экстренном поезде в Петербург. Моему мужу было приказано сопровождать его по Германии, от границы Франции до России. Ехал в том же поезде великий князь Павел Александрович с супругою своей, княгиней Палей, тогда еще графиней Гогенфельзен.
Во время короткой остановки в Берлине на вокзале Фридрихштрассе наш посольский священник отец Мальцев служил панихиду в присутствии членов посольства, и траурный поезд двинулся дальше. На вокзале я узнала, что муж мой получил распоряжение сопровождать тело до Петербурга, и он попросил меня выехать туда же в тот же вечер.
Узнав, что я, выехав вечером, еще до похорон буду в Петербурге, один из германских принцев просил меня отвезти венок на гроб великого князя, который по какой-то причине, не успел быть возложен в Берлине. Венок должен был быть мне доставлен прямо на поезд.
Я страшно радовалась в первый раз после замужества возможности ехать в Петербург. Суетилась, покупала и укладывала сестрам подарки… и в результате опоздала на поезд, который плавно прошел прямо перед моими глазами, когда я, запыхавшись, бежала по высокой лестнице Фридрихштрассебангоф, сопровождаемая не менее запыхавшимся нашим выездным лакеем Карлом с чемоданами. Я на минуту опешила, но не успела опомниться, как какой-то расторопный толстый носильщик, сразу оценив положение, за плечи толкнув меня к выходу, крикнув в ухо:
«Schnell, ein Auto und zum Schlesieschen Bahnhof!»
Не прошло и минуты, как я, чемоданы и Карл, рядом с шофером, мчались с недозволенной полицией скоростью через весь Берлин. По дороге я вдруг вспомнила: «А венок принца? Боже мой!»
Schlesiescher Bahn, бешеный бег через вокзал, и я в вагоне в тот самый момент, когда поезд двигается. В коридоре ко мне подходит проводник со словами:
– Вы, наверное, та самая дама, для которой оставлено спальное отделение, там вам положен большой пакет.
Вхожу и нахожу венок, участь которого меня так волновала. Таким образом я, благодаря находчивости берлинского носильщика, с честью исполнила возложенное на меня поручение германского принца и еще раз оценила немецкую сообразительность и порядок.
Мои еще жили в Зимнем дворце, где нам было отведено очень уютное помещение из трех комнат с ванной в нижнем этаже дворца. Мои родители с любовью устроили его нам, удобно и уютно, и все время нашего пребывания баловали нас, как только могли.
Папа нашли мы в бодром, веселом настроении: работа с новой Государственной думой ладилась, не в пример прошлым годам, и с надеждой, вкладывая в работу всю душу свою, смотрел он на будущее.
Как раз в одну из ближайших недель была им произнесена в Думе речь по поводу земельного законопроекта, об устройстве крестьян, дословный текст которой приводится ниже. Речь эта выражает полно и всесторонне подробно взгляд моего отца на самое дорогое сердцу его дело – дело об устройстве жизни самого многочисленного класса населения России – русского крестьянства.
В заседании Государственной думы 5 декабря 1908 года, при обсуждении земельного законопроекта об устройстве крестьян, мой отец произнес следующую речь:
«Господа члены Государственной думы! Если я считаю необходимым дать вам объяснение по отдельной статье, по частному вопросу – после того, как громадное большинство Государственной думы высказалось за проект в его целом, то делаю я это потому, что придаю этому вопросу коренное значение. В основу закона 9 ноября положена определенная мысль, определенный принцип. Мысль эта, очевидно, должна быть проведена по всем статьям законопроекта; выдернуть ее из отдельной статьи, а тем более заменить ее другой мыслью – значит исказить закон, значит лишить его руководящей идеи. А смысл закона, идея его для всех ясна. В тех местностях России, где личность крестьянина получила уже определенное развитие, где община, как принудительный союз, ставит преграду для его самодеятельности, там необходимо дать крестьянину свободу приложения своего труда к земле, там необходимо дать ему свободу трудиться, богатеть, распоряжаться своей собственностью: надо дать ему власть над землей, надо избавить его от кабалы отживающего общинного строя (возгласы «браво!» справа и в центре). Закон, вместе с тем, не ломает общины в тех местах, где хлебопашество имеет второстепенное значение, где существуют другие условия, которые делают общину лучшим способом использования земли.
Если, господа, мысль эта понятна, если она верна, то нельзя вводить в закон другое понятие, ей противоположное; нельзя, с одной стороны, исповедывать, что люди созрели для того, чтобы свободно, без опеки, располагать своими духовными силами, чтобы прилагать свободно свой труд к земле так, как они считают это лучшим, а с другой стороны – признавать, что эти самые люди недостаточно надежны для того, чтобы без гнета сочленов своей семьи распоряжаться своим имуществом.
