Михаил Козаков - Фрагменты
Зорин показывал руководство не таким, каким оно было, а таким, каким должно было быть. Каким мечталось.
Но как бы ни хотела «левая» критика защитить спектакль, она не могла и не стала этого делать из-за его художественной неполноценности. Молодой критик Рассадин в «Юности» вообще жестоко осмеял пьесу и спектакль, а Зорин с ним печатно согласился. Даже — поблагодарил.
Вот черточка — не зоринского характера, а характера времени, о котором я пишу.
К роли Филиппа в «Пятой колонне» Ефремов подошел ответственно.
Пьеса трудна. За ней репутация несценичности. Для ее исполнения нужны незаурядное актерское мастерство и человеческая глубина. На декларациях и даже «узнаваемости» здесь не проскочишь. А от постановщика требуются виртуозное владение профессией, культура, вкус.
Пьеса Хемингуэя не случайно сценически не состоялась и на Западе. Читать ее замечательно интересно. Репетировать — тоже. Это сулит надежду, но легко может обмануть ожидания. Так случилось и с нами. И несмотря на хорошие, пусть неровные работы Ефремова — Филиппа, Макса — Кваши и Дорошиной — марокканки Аниты, несмотря на участие в спектакле всех ведущих актеров, которые любили пьесу и свои роли, ни театр в целом, ни «варяг» из Грузии Гига Лордкипанидзе не сумели воплотить Хемингуэя.
Ефремов садился в зале за режиссерский столик, возвращал труппу вспять, к застольным репетициям, сокращая пьесу, — нет! Этот орешек оказался нам всем не по зубам.
В те годы Хемингуэй — вспомним! — самый любимый американский писатель нашей читающей публики. Еще никому из нас не известны ни Фолкнер, ни Апдайк, ни Пенн Уоррен, ни… и так далее. Портрет Хемингуэя в толстом, кольчужном свитере висит в наших московских квартирах как диплом на интеллигентность. Поэтому майским вечером 62-го года на премьере «Пятой колонны» уж точно вся Москва. В зале жарко. С нас, с актеров, проворачивающих громады текста, течет пот. Это трудная премьера «Современника», — после нее мы даже не поняли толком, что это было: успех или провал? Скорее, ни то ни другое. Да особенно-то и не думалось. Нам предстояла поездка в Тбилиси, куда мы везли «Пятую колонну», поставленную тбилисским режиссером, и мы очень надеялись на патриотизм грузинского зрителя. Однако, несмотря на общий феерический успех «Современника» в Тбилиси, хуже всего грузины приняли именно «Пятую колонну» — и с огорчением сами это признавали…
Если в жизни театра бывают праздничные гастроли — не хорошие, не успешные, а именно праздничные, — то это у «Современника» было в Грузии.
У старых актеров бытовало выражение: «Меня там на руках носили!» Так вот, в Тбилиси в 1962 году нас таки носили на руках.
Каждый вечер после спектакля у входа стояли десятки машин и тбилисские коллеги и друзья везли нас куда-то. Тот, кто хоть раз бывал в Грузии, знает, что такое грузинское гостеприимство. Прибавим к этому оглушительный прием наших спектаклей; милицию, кольцом окружавшую здание театра, чтобы не допустить безбилетников, которые тем не менее прорывали заслоны и попадали в переполненный зал; вот уж действительно (прошу прощения за банальность) море цветов; овации, а наутро благожелательнейшую прессу, к которой мы не привыкли у себя в Москве. В общем, легко можно себе представить, что мы, молодые ребята, пережили в Тбилиси летом 1962 года.
Я не стану распространяться о наших ночных банкетах у подножия Джвари и о поездках в Мцхету, Цинандали, Телави. О замечательном пении и чтении стихов в застолье. Удержусь даже от рассказа о спектакле «Медея» с Верико Анджапаридзе, который марджановцы сыграли для нас ночью. Но об одном вечере я должен рассказать…
Этот вечер прошел в доме Сергея Ивановича Кавтарадзе, человека, прожившего, как говорится, длинную и весьма богатую событиями жизнь. Было ему, когда нас познакомили, за семьдесят. Седой, с седыми же, аккуратно подстриженными усами; очки с немалым количеством диоптрий увеличивали и без того большие раскосые глаза. Он принимал нас в своей огромной красивой квартире на улице Нико Николадзе. И хозяин дома и его жена Софья Абрамовна производили впечатление классической четы грузинских интеллигентов из «бывших». Софья Абрамовна — маленькая аккуратная старушка — и вовсе происходила из княжеского рода, что в Грузии, впрочем, не редкость.
Сергей Иванович был в молодости профессиональным революционером. Тогда-то судьба и свела его с молодым Сталиным, носившим партийную кличку Коба и предложившим Кавтарадзе именоваться ни много ни мало как Того. Кавтарадзе вполне резонно, со своей точки зрения, возразил, что Того — фамилия японского адмирала, стало быть, империалиста и члену революционной партии такая кличка не к лицу.
— Что ты, Иосиф, давай подыщем другую!
— Нет, Сережа, у тебя глаза раскосые, как у японца. Того — это как раз то, что нужно.
Так Кавтарадзе по воле Сталина стал Того. По его же воле он потом окажется директором издательства, заместителем министра иностранных дел, советским послом в Румынии… Но до этого — так сказать, «до того» — Того все по той же самой воле станет жертвой изуверского характера своего партийного товарища, отсидев в тюрьме с конца 20-х до конца 30-х годов. Боюсь соврать, к какой внутрипартийной «платформе» примыкал Кавтарадзе, но посажен он был Кобой одним из первых грузинских революционеров — как чересчур много знавший о прошлом Сталина. А еще, говорят, сыну грузинского сапожника не понравилось, что революционер женился на девушке княжеского рода.
Словом, сидел Того долго. Один раз был выпущен на очень короткий срок и снова сел. Сидел в разных тюрьмах. Но Сталину не писал, милости его не ждал. Один только раз потревожил бывшего товарища, когда обретался в саратовской тюрьме, и то не из-за самого себя. Его взбесило, что по тюрьме водили экскурсии пионеров и в тюремный глазок показывали живого врага народа, каковым числился сидевший в камере-одиночке Сергей Иванович Кавтарадзе. Письмо, судя по всему, Сталин получил — во всяком случае, больше подобных экскурсий не замечалось. По другим поводам Кавтарадзе Сталину не писал.
Но за него много лет безуспешно хлопотала Софья Абрамовна, да маленькая дочка Майка писала трогательные письма лучшему другу всех детей, в которых умоляла Сталина освободить ее папу. И подписывалась всегда: «Пионерка Майя Кавтарадзе».
Что подействовало на «отца родного», трудно сказать, — может, просто истек срок заключения? — только Кавтарадзе перед войной был выпущен и даже получил работу и жилье в Москве. Служил в издательстве, а обитал с семьей на улице Горького, занимая две небольшие комнаты в коммунальной квартире. Со Сталиным, естественно, не виделся, только читал в газетах про его величие, возрастающее не по дням, а по часам.
