Валерий Фрид - 58 1/2 : Записки лагерного придурка
Грише надоело отнекиваться. Он вытащил член, проделал всю операцию и сказал:
— Ну, видали? Не стесняюсь я, просто мне не интересно.
К слову сказать, Заика был «полнота», один из самых уважаемых «законников» — как считалось, последний честный вор. И вдруг, уже на Инте, мы узнаем, что Гриша, оказывается, давно стучит на своих оперу. Я даже огорчился: вот тебе и лучший из них!..
С баней — правда, не алексеевской, а в кировском лагере, где Юлий Дунский отбывал первую половину срока, — связано и такое воспоминание. Женскую бригаду возглавляла там молодая красивая татарка Аля Камалова. Была она очень целомудрена и стеснительна: даже в баню вместе со своими девчатами не ходила. Для неё, как для лучшего бригадира, топили отдельно. Об этой ее особенности знал весь лагерь. И один из блатных побожился, что увидит её голую. Заранее залез в кадку с теплой водой, затаился, а когда Аля разделась и приготовилась мыться, вор вынырнул из кадки — как чертик из табакерки. От неожиданности и испуга девушка совсем лишилась соображения: в панике выскочила за дверь и как была голышом помчалась через всю зону в свой барак.
(В фильме «Затерянный в Сибири» это комическое происшествие превратилось в драматический эпизод: там блатные пытаются изнасиловать в бане начальницу санчасти).
Блатные публика пакостная, с совершенно опрокинутой моралью. На штрафняке это стало мне еще понятнее. Хотя здесь они были не так опасны — очень жесткий режим Алексеевки разгуляться ворью не давал.
В массе своей они смекалисты, находчивы, и, как я уже упоминал, даже артистичны. Встретив меня, идущего по зоне с котелком картошки, пожилой аферист Кузьменко мгновенно сориентировался по офицерскому кителю, который был на мне, и доверительно спросил:
— Товарищ, как военный человек военному человеку — где взяли картошечку?
Картошечку принесли ребята из-за зоны. А о разговоре этом мне напомнила реплика Гусмана в Думе: «Владимир Вольфович, как православный человек православному человеку…»
Если вор хотел войти в доверие к фраеру, он при знакомстве выдавал себя за его земляка:
— Ты из Тулы? (Воронежа, Киева, Владивостока и т. д.) И я… Я на Кирова жил, а ты?
Улицы Кирова, Ленина, Сталина, а также Красноармейские и Октябрьские имелись во всех городах Союза. А у землячка легче выпросить луковицу из посылки или даже шматок сальца.
О живости воровского ума свидетельствует и их язык. (Опять я вступаю в спор с латвийским ненавистником фени — см. примечание к гл. «Церковь»).
Почему лезвие безопасной бритвы называется «писка»? Есть на фене глагол «пописать» — изрезать в кровь. Второе название лезвия — «мойка». «Пополоскать» — значит обворовать, потихоньку прорезав карманы. По-моему, тоже очень образно. Наган называется «нагоняй». Разве плохо?.. Ну, «лохматка, косматка, мерзавка» — о вожделенном и трудно доступном предмете — это уже послабее. Зато как играет феня словами! Самоназвание этого народа «жуковатые». Отсюда игривое «жуки-куки», а там уж и «коки-наки» — переиначенная ради смеха фамилия знаменитого летчика.
Что-то детское есть в воровской дразнилке: «Черти, черти, я ваш бог: вы с рогами, я без рог». (Напомню: воры — люди, а мы, все остальные — черти, рогатики). А в страстной божбе «Руби мой хуй на пятаки!» мне слышится что-то шекспировское. Как и в крике отчаянья: «Ну что мне делать? Вынуть хуй и заколоться?!.»
Этимология некоторых выражений мне не ясна. Про испугавшегося — независимо от пола — говорили: «А, замынжевала, закыркала!» Может быть, цыганское? Надо бы проверить… Непонятно, а выразительно.
Любопытно, что песни которые слагали и пели воры, чаще всего обходились без фени и мата. Любимый жанр — трагически-романтическая баллада. Например, про отца прокурора, узнавшем родного сына в молодом воре, приговоренном с его помощью к расстрелу. Или такая:
Я буду являться к тебе привиденьем,
Я буду тревожить твой сон —
Тогда ты увидишь кровавые раны
И вспомнишь преступный закон.
Одну, услышанную на Алексеевке, приведу полностью:
Луна озарила зеркальные воды,
Где, деточка, гуляли мы вдвоем.
Так тихо и нежно забилось мое сердце —
Ушла, не спросила ни о чем.
Я вор, я злодей, сын преступного мира,
Я вор, меня трудно любить.
Не лучше ль нам, детка, с тобою расстаться,
Друг друга навек позабыть?
Пойми, моя детка, что я ведь не сокол,
Чтоб вечно по воле летать,
Чтоб вечно тебя, моя милая детка,
Ласкать и к груди прижимать.
Гуляй, моя детка, пока я на свободе,
Пока я на воле — я твой.
Тюрьма нас разлучит,
Я буду жить в неволе,
Тобой завладеет другой.
Я срок получу и уеду далёко,
Далёко — быть может, навсегда.
Ты будешь жить богато, а может, и счастливо,
А я уж нигде и никогда.
Я пилку возьму и с товарищем верным
Решетку в окошке пропилю,
Пусть светит луна своим продажным светом —
К тебе я, моя детка, убегу.
Но если заметит тюремная стража —
Тогда я, мальчишечка, пропал:
Тревога и выстрел, и вниз головою
Сорвался с карниза и упал.
И кровь побежит непрерывной струею
Из ран в голове и на груди.
Начальство придет и склонится надо мною —
О, как ненавистны мне они!
В больнице у Газа, на койке больничной
Я буду один умирать,
И ты не придешь с своей лаской привычной,
Не станешь меня целовать…
В ходу были и романсы, которые пели еще наши мамы и бабушки — с небольшими переделками. Начиналось по-старому:
Не для меня цветет весна, не для меня Дон разольется,
И сердце радостно забьется восторгом чувств не для меня…
Перечислив еще несколько недоступных ему радостей, в т. ч. «деву с черными бровями», лирический герой объяснял:
А для меня — народный суд. Осудят сроком на три года,
Придет конвой, придет жестокий и отведут меня в тюрьму.
А из тюрьмы большой этап угонят в дальнюю сторонку.
Свяжусь с конвоем азиатским — побег и пуля ждут меня!..
Я всегда подозревал, что и широко известная «Течет речка» — это переделка какой-нибудь старой казачьей песни. Ну откуда у современного жулика «конь ворованный, сбруя золотая?» И совсем недавно в книжке Рины Зеленой прочитал, что в молодые годы они пели:
Течет речка по бережку, бережка не сносит.
Молодой казак, молодой, командира просит…
А у воров, в одном из вариантов:
