Донасьен Де Сад - 120 дней Содома
«Галантный восьмидесятилетний старец, господа, которого для меня предназначала Фурнье, был маленьким, плотного сложения банкиром с чрезвычайно противным лицом. Он установил между нами сосуд; мы встали спиной друг к другу и стали одновременно испражняться; он завладевает горшком, собственными руками перемешивает наши фекалии и все это проглатывает, пока я подставляю ему рот, чтобы он все это извергнул. Он едва взглянул на мой зад и совсем его не облизал, хотя был в полнейшем восторге; продолжая заглатывать и изливать, он сучил ногами, потом ушел, дав мне четыре луидора за диковинный обряд!
Тем временем мой финансист с каждым днем проникался все большим доверием и все большим дружелюбием ко мне; это-то доверие, которым я не преминула воспользоваться, стало вскоре причиной того, что мы расстались навсегда. Однажды, когда он допустил меня одну в свой кабинет, я заметила, что он наполнял свой кошелек перед тем, как выйти, из ящика в столе, довольно широкого и доверху заполненного золотом. «Вот так добыча», – говорю я себе. В ту же минуту возымев намерение завладеть этими деньгами, я с величайшим вниманием отмстила про себя все, что помогло бы мне их достать. Докур не закрывал ящик, но уносил ключ; увидев, что ни дверь, ни замок не были особенно прочными, я решила, что мне не потребуется больших усилий их взломать. Составив план, я дождалась, когда д'Окур уйдет из дома на целый день, как он обычно это делал два раза в неделю – в дни какого-то особенного непотребного сборища, куда он отправлялся вместе с Депре и аббатом, чтобы заниматься вещами, о которых вам может быть расскажет Ла Дегранж и которые не по моей части. Скоро благоприятный случай представился. Слуги были не менее распутными, чем их хозяин, они никогда не упускали возможности разойтись по своим делам; так что я оставалась почти одна в доме. Полная нетерпения осуществить свой план, я немедленно отправляюсь к дверям кабинета, одним ударом кулака выбиваю ее вовнутрь, мчусь к ящику, нахожу там ключ – я так и знала. Я вынимаю оттуда все, что нахожу; там было не меньше трех тысяч луидоров. Набиваю карманы и роюсь в других ящиках; моим глазам предстает весьма дорогая шкатулка, я ее присваиваю; но что я вижу в других ящиках этого замечательного письменного стола!.. Счастливый д'Окур! Как тебе повезло, что твоя неосторожность открылась только мне! Там было все, за что его можно было бы колесовать, господа; это все, что я могу вам сказать. Не считая ясные и говорящие сами за себя записки, присланные ему от Депре и аббата, в которых писалось о тайных вакханалиях, все в комнате могло служить этим гнусностям… Но я останавливаюсь, границы которые вы мне предписали, мешают мне сказать больше и Ла Дегранж, лучше чем я, объяснит вам все это. Что до меня, то, совершив кражу, я улизнула в тайном страхе перед всеми теми опасностями, которым я, может быть, подвергалась, знаясь с подобными злодеями. Я приехала в Лондон. Мое пребывание в этом городе, где я жила на самую широкую ногу, не представит вам, господа, ни одно из тех подробностей, которые вас интересуют. Позвольте мне слегка обойти вниманием эту часть событий моей жизни. В Париже я сохранила сношения лишь с Фурнье, и, так как она известила меня обо всем шуме, который поднял финансист после кражи, я решила, наконец, заставить его замолчать и написала ему без лишних слов, что тот, кто нашел деньги, нашел и кое-что другое и что, если он решится продолжать свою тяжбу, я перед тем же судьей выложу то, что было в маленьких ящичках. Наш герой замолчал. Не прошло и полгода, как распутство всех троих открылось, и они выехали за границу. Не имея более причин для опасений, я возвратилась в Париж. Должна ли я признаться вам, господа, в своей непутевости? Я вернулась туда такой же бедной, как и уезжала когда-то, и была вынуждена снова обратиться к Фурнье.
Мне было всего двадцать три года, приключений мне досталось в избытке. Я намерена пропустить то, что не относятся к нашей теме и обратиться, с вашего любезного согласия, исключительно к тем, и которых вы, господа, я знаю, находите для себя интерес. Через неделю после моего возвращения, в комнату, отведенную для наслаждений, принесли бочку, полную дерьма. Появляется мой любовник: это правоверный клирик, до такой меры искушенный в подобных удовольствиях, что он не способен был возбудиться, не прибегая к крайности, которую опишу. Он входит – я стою раздетая. Сначала он разглядывает мои ягодицы, затем, весьма грубо на них надавив, велит мне раздеть его и помочь войти и бочку. Я раздеваю его, поддерживаю за руки; старый боров помещается в свою стихию, через минуту в приготовленное отверстие он высовывает свой член, уже почти натянутый, и приказывает мне потрясти его несмотря на омерзительные нечистоты, которыми был покрыт. Я исполняю поручение, он погружает голову в бочку, барахтается, глотает, рычит, извергает и выскакивает в ванну, где я его оставляю под присмотром двух служанок, которые отмывают его с четверть часа…
Вскоре появляется другой гость. К тому времени я уже целую неделю испражнялась и мочилась в заботливо оберегаемую чашу; этот срок был необходим, чтобы помет был доведен до такого состояния, какое было нужно нашему развратнику. Это был мужчина лет тридцати пяти; у него, я догадывалась, водились деньги. Еще не успев войти, он спрашивает меня, где стоит горшок; я ему его подаю, он вдыхает запах: «Совершенно ли вы уверены, что прошла неделя с тех пор, как это сделано?» – «Я могу поручиться, – говорю я ему, – вы же видите, что он уже покрылся плесенью?» – «Вот это как раз то, что мне надо; он все равно никогда не сможет заплесневеть больше, чем я люблю. Прошу вас, покажите мне скорее прекрасную попку, которая это выкакала». Я ее предъявляю. «Отлично, – говорит он, – а теперь поместите-ка ее напротив, так чтобы я мог ею любоваться, пока я буду есть ее изделие». Мы усаживаемся. Он пробует, приходит в восторг, снова берется за дело и поглощает изысканное блюдо за одну минуту, отвлекаясь только для того, чтобы взглянуть на мои ягодицы и не предпринимая больше никаких действий: даже не вынул члена из штанов…
Спустя месяц явившийся к нам развратник не захотел иметь дела ни с кем, кроме самой Фурнье. И что же за предмет он себе выбрал, великий Боже! Ей было тогда полных шестьдесят восемь лет; вся ее кожа была изъедена воспалением, и восемь гнилых зубов, украшавших ее рот, придавали ей такое зловоние, что было невозможно разговаривать с ней вблизи. Однако именно ее недостатки восхитили любовника, с которым ей предстояло иметь дело. Сгорая желанием увидеть подобную сценку, я бегу к моей щелке: Адонис оказался немолодым врачом, но все же моложе ее. Будучи допущен до нес, он четверть часа целует ее в губы, затем, открыв ей старый, сморщенный зад, похожий на старое коровье вымя, с жадностью лобызает и сосет его. Приносят шприц и три бутылочки ликера; ученик Эскулапа при помощи шприца впрыскивает неопасный напиток в кишечник своей Ириды; она, не пошевелившись, выдерживает; тем временем доктор не перестает целовать и лизать ее во все части тела. «Ах, мой дружок, – говорит, наконец, старуха, – я больше не могу! Я больше не могу! Приготовься, мой друг, я должна разгрузиться.» Последователь салернцев преклоняет колони, вытаскивает из своих штанов бесчувственный лоскут, потемневший и сморщенный, торжественно его трясет; Фурнье водружает свой распухший, грубый зад на его рот. Доктор пьет содержимое, частицы кала, разумеется примешиваются к жидкости, все это проглочено, развратник извергает семя и в упоении бесчувственно валится навзничь на пол. Таким-то образом этот развратник удовлетворил сразу две свои страсти: винолюбие и похоть.
