Мэттью Стерджис - Обри Бердслей
Бердслей пришел к Раффаловичу на следующее утро после прибытия в Лондон, но не застал его дома. Обри сказал, что может подождать, и был препровожден в элегантную гостиную. Когда вошел Раффалович, Бердслей любовался картиной Гюстава Моро «Сапфо». Обри представился и сразу перешел к делу. Он признался, что находился в затруднительном положении, и спросил, не может ли Раффалович что-нибудь ему посоветовать или как-то помочь. Характер «затруднительного положения», суть совета и предложенная помощь остаются в рассказе об этой беседе, сохранившемся в воспоминаниях Раффаловича, неопределенными.
Драматическое открытие, сделанное Бердслеем в Париже, его ранний, в нарушение всех приличий визит, по сути, незнакомому человеку, а главное – то, как в дальнейшем складывались его отношения с Раффаловичем, предполагают тут сложные мотивы. Многие из тех, кто знал Бердслея, считали, что у него нетрадиционная сексуальная ориентация. Возможно, он и сам иногда так думал, и эта неопределенность побудила Обри обратиться к Раффаловичу в надежде найти точку опоры.
Какой бы совет Бердслей ни получил, он, похоже, стал обнадеживающим. Обри снова вернулся в Париж. Конечно, французские газеты писали о деле Уайльда. Суд начался 26 апреля, а 1 мая зашел в тупик. Присяжные не смогли вынести вердикт. Процесс пришлось начинать сначала.
8 мая Бердслей уехал из Франции. По возвращении в Лондон он предполагал возобновить сотрудничество с Брэндоном Томасом, но этим планам не суждено было сбыться. Атмосфера всеобщего осуждения Уайльда была гнетущей, а подробности его личной трагедии самым неблагоприятным образом перекликались с сюжетом задуманной пьесы. От нее решили отказаться. Бердслея постигла очередная неудача, и теперь он стал считать Уайльда злым гением своей жизни. Между тем драматурга выпустили на поруки, и он поселился у Леверсонов. Кстати, Мэйбл в это трудное время встречалась с Адой Леверсон.
Причины для моральных терзаний имелись не только у Обри. Мэйбл тоже нуждалась в поддержке. 13 мая она сделала решительный шаг – перешла в католичество. В лоно Римско-католической церкви ее принял священник Себастьян Боуден из Бромптонской оратории. Мэйбл взяла себе второе имя Филиппа в знак почтения к святому Филиппу Нери, основателю конгрегации ораторианцев. Ада Леверсон подумывала последовать ее примеру. Она написала своему другу Фрэнсису Барнанду, редактору Punch и Catholic Year Book, и обратилась к нему за советом. Он рекомендовал Аде как следует подумать: «…если вы выберете “да”, то не откладывайте, а если “нет”, то забудьте об этом». Миссис Леверсон подумала и все оставила как есть.
Трудно поверить, что Обри никак не затрагивали эти события. Духовная связь между ним и сестрой по-прежнему была прочной, а религия снова стала важной частью жизни обоих. К тому же обращение Мэйбл в католическую веру сблизило ее с миссис Гриббелл, которая согласилась быть крестной матерью девушки и в июле следующего года выступила в этой роли на ее конфирмации [10].
Между тем Обри сблизился с Андре Раффаловичем. Он регулярно отправлял своему новому другу письма и записки, в которых благодарил его за разные подарки: элегантные трости, интересные книги, шоколадные конфеты («они мне очень помогают!»), цветы, совместные обеды, походы в театр и даже за сонет. Раффалович был пропитан характерной для поздневикторианской эпохи склонностью к тесной романтической дружбе, и знакомство с Бердслеем дало ему в этом отношении обширные возможности. «Обри удерживал меня, как дуб, и оплетал, как жимолость», – вспоминал впоследствии Андре. Бердслей готов был поделиться с ним своей элегантностью, обаянием и, разумеется, неоднозначной славой. Раффалович купался в ее отраженном сиянии. «Каждый раз, когда мы выходили на улицу, на нас смотрели во все глаза. Об Обри пели хористки из “Гейети”. Макс Бирбом рисовал карикатуры на него. Незнакомые люди заявляли о безмерной порочности Бердслея, но все знакомые признавали его милую ребячливость».
Их дружба с самого начала имела поэтический оттенок и сопровождалась шутливыми прозвищами: Бердслей называл Раффаловича Ментором, а себя Телемахом. Эта аллюзия была тесно связана не столько с «Одиссеей», сколько с притчей французского священнослужителя, писателя, педагога и богослова Франсуа Фенелона «Приключения Телемаха» 1698 года. Впрочем, динамика отношений у Гомера и Фенелона осталась одинаковой: Ментор был воспитателем и наставником Телемаха. И хотя в этой аллюзии, вероятно, отсутствовал элемент иронии (во всяком случае, в метафорических образах Бердслея ее нет), она в чем-то отражала истинное положение вещей. Безусловно, это поддерживает мнение, что Обри обратился к Раффаловичу в первую очередь за советом.
О характере этого совета можно догадаться по некоторым подаркам Андре. Кроме традиционных, а также съедобных, встречались среди даров и более любопытные. Раффалович преподнес Бердслею свой памфлет L’Uranisme: Inversion Sexuelle Congénitale, который тот назвал блестящим этюдом о чувственности. Наряду с этим Обри не терпелось ознакомиться с текущей работой Раффаловича – «Делом Оскара Уайльда».
Безусловно, у молодых людей было немало общих интересов, но их дружба имела и практический аспект. Раффалович находил работу для Бердслея и оплачивал ее – он покупал его рисунки. Они говорили о заказе на портрет – пастелью, в полный рост, на коричневой бумаге. Так писал Обри. Бердслей также сделал изысканный фронтиспис для последнего сборника стихов Раффаловича, хотя издатель Дэвид Натт отказался принять его, посчитав, что фигура в центре композиции «была гермафродитом… что бы он [Бердслей] ни говорил». Вероятно, были и денежные подарки. Во всяком случае, друзья на это намекали. Валланс даже писал Россу 23 мая, что Андре готов одолжить Бердслею любую сумму.
Близкие отношения с Раффаловичем невозможны были без тесного контакта с Джоном Греем. Грей был вполне уверен в чувствах Андре и не ощущал угрозы со стороны Бердслея, поэтому между ними сложились товарищеские отношения. Кроме того, Обри искренне восхищался поэтическим талантом Грея [11].
Скандальный процесс над Уайльдом, весьма интересующий Раффаловича и удовлетворявший его чувство справедливости, тягостно повлиял на Грея. Молодой поэт находился на грани нервного расстройства. Он имел адвоката, оплаченного Раффаловичем, с правом выступления на суде в том случае, если будет упомянуто его имя. Что более существенно, драма стала причиной духовного кризиса. Говорили, что, получив известие об аресте Уайльда, Джон поспешил в церковь и преклонил колени в молитве перед образом Пресвятой Девы Марии. Ему показалось, что несколько минут спустя пожилая женщина с ключами в руке подошла к нему и сказала, что собирается запереть церковь. На улице между тем стало темно – наступала ночь. Грей простоял на коленях целый день.
Подавленное состояние Джона усилило враждебность Раффаловича к Уайльду, и эта враждебность не допускала исключений. Ультиматум – вы не можете одновременно быть другом Оскара и моим другом – обозначил «определенный этап» дружеских связей Раффаловича. Бердслей понял эту ситуацию и принял ее, но это поставило под угрозу его отношения с некоторыми людьми и внесло двуличность в его поведение. Бирбом, Ротеншейн, Росс, Доусон и другие молодые художники из Клуба новой английской живописи сохранили верность Уайльду и защищали его. Они признавали, что Бердслей несправедливо пострадал от предполагаемой связи с опозоренным драматургом, но отказывались возложить вину на Уайльда. Обри был вынужден с разными собеседниками носить разные маски.
Конечно, это различие не следует преувеличивать. Ада Леверсон, вернейший друг и союзница Уайльда, находилась в дружеских отношениях с Раффаловичем. Тем не менее дилемма существовала, и с этим приходилось считаться. Ради новой дружбы Бердслей был готов хладнокровно отказаться от старого товарища.
В начале повторного суда над Уайльдом Раффалович и Грей предприняли обходной маневр – уехали в Германию. Бердслей написал им после того, как присяжные наконец вынесли свой вердикт – обвинительный. «Полагаю, результат суда над Оскаром вам известен. Немецкие газеты об этом наверняка писали. Два года тюрьмы… Надо думать, это убьет его». Тон был намеренно жестким.
Приговор Уайльду обозначил начало пуританского наступления на художественные эксперименты в целом и на тех, кто их пропагандировал, в частности. Против них поднялась волна общественного негодования.
Бердслей в этом списке стоял одним из первых. Гарри Килтер в своей вызвавшей широкий резонас статье «Евангелие напряженности» осудил «извращенные формы» рисунков Обри как одно из проявлений современной болезни общества. Другие поспешили присоединиться. Берн-Джонс в письме другу возрадовался: «Теперь, когда Уайльду пришел конец и другие последуют за ним, нам будет легче дышать. Такая участь ждет тех, кто пытается затянуть любую добрую вещь в бездну своего извращенного воображения». Есть ли сомнение в том, что мэтр относился к своему бывшему протеже как к одному из тех, кто должен «последовать за Уайльдом»?
