Александр Пузиков - Золя
Золя возмущали эти отзывы своей несправедливостью. Особенно раздражил его отзыв Анри Дюамеля, также помещенный в «Фигаро». Признавая, что многие сцены в «Жерминале» являются шедеврами, Дюамель обвинял автора в искажении фактов, отрицал возможность работы в шахтах женщин после 1874 года, когда были изданы законы, запрещающие использование женского и детского труда под землей. Золя направил письмо в «Фигаро» (Франсису Маньяру), в котором разбивал доводы критика. В самом деле, даже Дюамель вынужден был признать, что такие факты имеют место и по нынешний день на шахтах Бельгии. «А если так, — писал Золя, — то почему я не мог использовать жизненный факт для нужд моей драмы, тем более что действие романа развертывается в 1866–1869 годах?» Дюамель обвинял Золя в очернении действительности, на что ему автор «Жерминаля» отвечал: «Увы, я ее лишь приукрасил. День, когда мы решимся сказать себе всю правду об окружающей нас нищете, о тех страданиях и о том нравственном падении, которые она с собой несет, — этот день будет началом ее конца».
Глава двадцать четвертая
«Жерминаль» и в самом деле явление необычное в литературе XIX столетия. Крупнейшие писатели Европы решали нравственные, морально-этические проблемы, исключая современных пролетариев. Осуждая буржуазное общество, такие художники-реалисты, как Бальзак, Флобер, Диккенс, в конечном счете защищали интересы широких трудящихся масс, упорно искали путей внебуржуазного развития общества, но по разным причинам только вскользь касались проблемы труда и капитала.
Пополнялись ряды пролетариата, зарождались его первые организации, все большее распространение получали идеи марксизма, все острее становилась классовая борьба, а художественного воплощения эти явления не получали.
Причин для этого было много. Какое-то время играла роль неразвитость рабочего движения. Многие писатели были далеки от народа, недостаточно знали его жизнь. Законы развития буржуазного общества были очень сложны, и проникновение в их суть требовало глубоких экономических знаний, философского их осмысления. Нужно было проделать ту гигантскою работу, какую проделал Маркс в «Капитале», чтобы стало ясным существо капиталистических отношений. После появления научного коммунизма необходимо было не только познать великое учение, но и перейти на позиции пролетариата, чтобы до конца раскрылись перспективы будущего. Существовала и эстетическая трудность решения этой проблемы. Нищета, обесчеловеченность рабочего представлялись эстетически труднопреодолимым материалом.
Для Золя грудных тем не существовало. Он с самого начала работы над «Ругон-Маккарами» решил вобрать в свое произведение все классы, все сословия общества, заглянуть в самые неизведанные его уголки и закоулки. Эстетическая программа Золя, несмотря на все ее несовершенство, позволяла ему смело идти навстречу «запретным» темам. Решив обратиться к центральной проблеме века, проблеме, которая «станет наиболее важной в следующем столетии», он, несомненно, делал большой новаторский шаг в художественном творчестве.
Роман Золя не только устрашил буржуазию своим мрачным пророчеством, но и стал союзником угнетенных классов в их борьбе против капитализма. И это не громкие слова. Социалистическая печать величает теперь Золя «автором Жерминаля». Роман читают в рабочих поселках. Вспоминая о книгах, прочитанных в юности, Морис Торез, сам выросший в шахтерской среде, называет «Жерминаль». Год от года растет популярность произведения Золя. В девяностых годах А. Франс отмечает «эпическую красоту» романа. В двадцатых годах нашего века А. Барбюс назвал «Жерминаль» «великой книгой». О влиянии на русскую революционную молодежь произведения Золя поведала нам Н. К. Крупская. Приехав в ссылку к В. И. Ленину, она обнаружила у него фотографию писателя. «Я рассказала ему, какое сильное впечатление произвел на меня роман Золя «Жерминаль», который я впервые читала в то время, когда усердно изучала I том «Капитала» Маркса». В первые годы Советской власти мало было произведений зарубежных классиков, которые так часто издавались бы, как «Жерминаль». «Углекопы» (под таким названием выходили тогда русские переводы романа) учили классовой борьбе и классовой ненависти.
Сам Золя стремился, однако, затушевать революционизирующие идеи своего произведения. Он не раз утверждал, что ограничивался лишь филантропическими целями. «Жерминаль» — произведение, которое зовет к состраданию, а не к революции, — писал Золя издателю журнала. — Я желал лишь одного — крикнуть счастливым хозяевам жизни, тем, кто властвует в этом мире: «Остановитесь, загляните в недра земли, посмотрите на этих отверженных, чей удел — труд и страдание. Быть может, еще не поздно предотвратить роковую катастрофу. Поспешите же отыскать путь к справедливости, не то берегитесь: земля разверзнется, и все племена погибнут в одном из самых чудовищных катаклизмов, какие знала история».
Эта же мысль выражена им и в другом послании (к Франсису Маньяру): «Единственное, к чему я стремился, это показать их (шахтеров) такими, какими их делает наше общество, и тем вызвать такой взрыв сострадания, пробудить такую жажду справедливости, чтобы Франция перестала, наконец, уступать домогательствам кучки честолюбивых политиканов и позаботилась о здоровье и благополучии своих сынов и дочерей». И издатель журнала (в первом случае) и Франсис Маньяр не были теми людьми, которым Золя мог бы открыть свою душу. Золя был заинтересован в распространении произведения и использовал разные тактические приемы. Истинные свои чувства и намерения он мог доверить только подготовительным рукописям и немногим близким друзьям.
Мы уже говорили, что Золя за короткий срок собрал огромный материал для романа. Только черновые наброски и заметки составляют два больших тома (около тысячи страниц). В них содержатся удивительные наблюдения и обобщения. Чего, например, стоит такая запись: «Забастовка — состояние войны между классами»: или знаменитое начало «Наброска», в котором Золя излагает свое кредо: «Роман — восстание наемных рабочих. Общество получило толчок, от которого оно внезапно трещит; словом, борьба капитала и труда. В этом вся значительность книги: она предсказывает, по моему замыслу, будущее, выдвигает вопрос, который станет наиболее важным в XX веке»; или другое место из того же «Наброска», посвященное изображению забастовки, ее значению в настоящем и будущем: «Свирепая борьба. И в конце концов голод и поражение: рабочие сдаются и снова принимаются за работу. Однако закончить грозным утверждением, что это поражение случайное, что рабочие склонились только перед силой обстоятельств, но в глубине души мечтают лишь о мести».
