Одри Хепберн - Признания в любви. «Образ чистой красоты» (сборник)
Дальше все было определено: Мел стал моим наставником во всем. Он не давил на меня, как мама, руководил каждым мгновением моей жизни, доведя сначала до полного истощения в «Ундине», а потом до скрытого сопротивления вообще. Феррер был старше, опытней, энергичней, напористей, он легко подчинил меня своей воле, но ненадолго. Чувствуя, что, находясь далеко и играя в фильмах без него, я выйду из-под этого влияния, Мел с первого дня добивался, чтобы мы снимались вместе либо я снималась в его фильмах. К сожалению, это в немалой степени способствовало развалу нашего брака.
Не знаю и даже не хочу задумываться, почему фильмы Феррера столь неудачны, вернее, знаю – причина в его бесстрастности. Кино не терпит холодности, в нем все должно бушевать, сидеть перед экраном и замерзать от скуки никто не желает. Я едва выжила из-за нервного срыва после «Ундины», когда пыталась найти компромисс между требованиями режиссера и Феррера, мы провалили «Войну и мир», провалили «Майерлинг», загубили «Зеленые предместья», и даже «Подожди до темноты» удался скорее вопреки Мелу, чем благодаря ему.
Мелу было трудно смириться с тем, что его проекты не бывают успешны, я это понимала. Но в чем же моя вина? Месяц за месяцем, день за днем все двенадцать лет нашей жизни я наблюдала за тем, как успех ускользает от моего мужа. Пыталась подчиниться его требованиям, помочь, просто не мешать, но мои роли, пусть и не все, были удачны, у Мела нет. И все, где мы работали вместе, оказывалось провальным. Это очень больно, невольно все сравнивали мужа и жену. Быть просто супругом Одри Хепберн Феррер не способен, для этого он слишком честолюбив, но встать вровень тоже не мог.
Первые годы он воспитывал и наставлял меня, как более опытный, старший, в конце концов, более сильный характером человек, но постепенно, получая собственный опыт, я все больше выходила из этого подчинения и, выходя, играла только лучше. Без Мела на съемочной площадке мне легче, много легче. Феррер талантлив, но он не желает тратить душевные силы, предпочитая быть просто ремесленником, а в кино так нельзя. Да и не только в кино.
Мел всегда честно признавал свои неудачи, никогда не делал вид, что он тоже звезда, никогда ни в чем не укорял, но каждое слово, каждое обсуждение очередного заведомо провального плана кричало о его внутренней неудовлетворенности. Мне очень хотелось посоветовать выплеснуть эту неудовлетворенность наружу и показать ее даже в фильме, он мог бы сделать блестящий фильм о каком-нибудь неудачнике, мог бы, но никогда бы не сделал. Ставить такой фильм означало бы признать неудачником самого себя, а Феррер никогда этого не признавал, мог признавать неудачу фильма, роли, но только не общего подхода к делу.
Мел, как мама, никогда не показывал то, что действительно чувствует, считая это недостойным. Возможно, это недостойно леди, но только не актера! В последние годы нашей с Феррером жизни он стал говорить, что всегда больше тяготел к сцене, хотел играть в театре, а не в кино, и снимался только ради меня. Поняв его, я испытала сильную боль. Мы играли в «Ундине», и там было не лучше, чем в «Войне и мире», – холодный, бесстрастный Мел, не слушающий указаний режиссеров, играющий, как кукла. Я тогда была доведена до нервного истощения и поклялась не ступать на сцену в спектаклях.
Желание Мела вернуться могло означать только одно: мы должны бросить мой обожаемый Толошеназ и переехать в Нью-Йорк, потому что играть где-либо, кроме Бродвея, Феррер не согласен. Я твердо сказала: нет! Вернее, откровенного разговора не было, я дала понять, что могу какое-то время жить в Испании, могу уезжать на съемки свои и Мела, но не больше. Получалась не слишком красивая ситуация: Мел готов пожертвовать ради меня своей карьерой.
Считая, что мешаю мужу, я предпочла бы вовсе уйти из кино и стать просто женой и мамой, тем более родив Шона, но Феррер считал иначе. В его планах я все же была звездой, а звездам не положено простаивать. Снова фильм за фильмом, удачные и не очень, легкие в съемках или, наоборот, очень трудные, я актриса, и муж хотел, чтобы я играла и блистала.
А чего хотела я сама? Мне казалось – только быть мамой, женой, хозяйкой дома, что могло быть лучше, тем более это дало бы возможность не составлять конкуренцию Ферреру. Но он умен и не желал запирать меня в четырех стенах и воспоминаниях. Наступил момент, когда мы уже больше не могли оставаться рядом. Стоило ли изображать счастливую семью перед всеми, не желая, чтобы Шон рос в неполной семье, не обрекали ли мы его на иное – чувствовать постоянный родительский разлад? Задумавшись однажды об этом, я поняла, что лучше развестись. Дети чувствуют все сердцем, их не обманут бодрые заявления и дежурные улыбки, если все разладилось и наладить возможности нет, ни к чему обманывать самих себя и сына.
Оставалась надежда на рождение второго ребенка, но когда случился и этот выкидыш, я поняла, что это судьба, и подала на развод. Мы просто поделили все пополам, хотя кое-кто из моих подруг ругал меня за явное попустительство:
– Твоих денег в семейном бюджете в десять раз больше!
Возможно, но, только представив себе, что Шон может быть втянут во все эти дрязги с дележом, я согласилась на любые условия. С моей стороны условие было одно: Шон останется жить со мной, а еще я хотела «Ла Пасибль». Феррер согласился, он не смог бы воспитывать сына, постоянно разъезжая по миру, и не испытывал особых чувств к Толошеназу.
Я добилась того, чего хотела, – жила в тихой спокойной местности, в собственном доме и с обожаемым сыном. У меня были деньги, внимательная прислуга, не было надоедливых репортеров, и было спокойствие. И вдруг оказалось, что это совершенно невыносимая для одинокой, еще не старой женщины жизнь! Через много лет я все же стала жить именно так: размеренно и спокойно, но я уже была не одна, а с Робертом. Вместе с Робом можно гулять по окрестностям, читать, слушать музыку, болтать ни о чем или даже просто молчать. С Робом – да, но не одной.
Прошло совсем немного времени, а я уже готова была взвыть от одиночества и скуки. Забота о Шоне не была круглосуточной, он уже вырос и вовсе не желал, чтобы мама излишне опекала девятилетнего сына. Тискать его тоже не позволялось, друзья сына если и приходили к нам в дом, то у них были свои занятия и разговоры. Большую часть суток я оставалась одна, телефон молчал, а если кто-то и звонил, то лишь на пару слов, узнать, жива ли еще.
Многочисленные разбросанные по миру подруги и приятельницы либо были заняты своими семьями и делами, либо развлекались, либо, как София, вынашивали собственных детей. Жизнь селянки с мирными, но уж очень однообразными заботами оказалась не так интересна. Вернуться в кино я просто боялась, это сорвало бы занятия Шона в школе и превратило жизнь моего сына в кошмар. Именно ради его спокойствия я покупала и обустраивала «Ла Пасибль».
