Федор Торнау - Воспоминания кавказского офицера
Как я сказал в самом начале, Карамурзин согласился провести меня в горах, если забудут все прошедшее и возвратят ему родовой аул, переселенный с Кубани в Саратовскую губернию. Основываясь на данном мне праве, я согласился на это условие и поручился ему в точном исполнении его именем правительства и собственною честью. Барон Розен принял моих проводников ласково, объявил им полное прощение, осыпал их подарками; но когда дело коснулось до возвращения аула, то стал колебаться. Подобного примера не бывало еще на Кавказе. Гражданская канцелярия, в которую дело поступило на рассмотрение, в своем бюрократическом воззрении нашла непреодолимые препятствия к исполнению моего обещания. Карамурзину стали предлагать другие награды. Он отказывался от всего, объявив, что он взялся за мое дело только для того, чтобы своим детям возвратить потерянное им через бегство родовое достояние. Между тем я сам требовал буквального исполнения всего обещанного мною Карамурзину, доказывая, что я говорил именем правительства, в глазах горцев нераздельного с лицом государя, которого слово должно оставаться неизменным; просил суда и взыскания с меня, если я превысил данное мне право, или позволения ехать в Петербург и повергнуть все дело на личный суд Его Величества. Доброжелательный и в высшей степени рассудительный барон Розен оценил, наконец, настоящим образом причины, побуждавшие меня, молодого офицера, к такой настойчивости, и выпросил у государя разрешение возвратить Карамурзину его аул. Из хода дела Тембулат понял, сколько он в этом случае был мне обязан, и дал слово никогда не забывать того, что я для него сделал.
Два года спустя он доказал, что умеет помнить добро и быть благодарным.
Глава IV
Прохожу молчанием все мелочные, неприятные обстоятельства, предшествовавшие моему плену. Два года жизни потерянной, не по моей, а по чужой вине, дают мне, кажется, право говорить; но к чему подымать старое? Допускаю, что я испытал на себе только обыкновенный порядок вещей. Когда я в первый раз брался проехать в горы около Черного моря, нашлись люди, усердно доказывавшие положительную невозможность подобного дела и заочно обвинявшие меня в самохвальстве и в безрассудной самонадеянности. Когда я исполнил дело, тогда те же самые люди стали находить, что оно не заключало в себе ни труда, ни опасности и что я сделал бы гораздо более, проехал бы гораздо дальше, если бы послушал их совета, а не упрямился делать все по-своему. Поручение осмотреть в 1836 году остальную часть морского берега от реки Сочи на север, до Геленджика возлагалось на меня уже не местным начальством, а по воле государя, обратившего на меня свое монаршее внимание. Это обстоятельство задело за живую струну самолюбие некоторых кавказских деятелей. Нельзя же было предоставить мне одному всю честь предприятия, дававшего удобный случай выслужиться и, перед глазами государя, выказать свою опытность и умение. Барона Розена опутали неосновательным изложением обстоятельств и происками, против которых, сознавая дельность моих предположений, напрасно восставали генерал Вольховский и обер-квартирмейстер барон Ховен. Вместе с Карамурзиным, когда он еще гостил в Тифлисе, я составил план нового путешествия, в котором он хотя и не мог быть моим проводником, но должен был принять косвенное участие, склонив своего приятеля Джембулата Айтеки, кемюргоевского владетеля, способствовать моему намерению. Удача, которую я имел в моих предыдущих путешествиях, давала мне право считать мои соображения не совершенно ошибочными и надеяться, что они не будут отвергнуты. Вышло иначе. В ответ на мои соображения мне было поручено в самых лестных выражениях, для исполнения воли государя, предпринять путешествие к черкесскому берегу, если я сохранил прежнее чувство самоотвержения, и вообще считаю его возможным, с проводниками по непосредственному выбору генерала ***, которого опытность, знание обстоятельств, характера горцев и огромное на них влияние совершенно ручаются за мою безопасность и за успех предприятия. При этом мне было предложено также, во всем касающемся до моего путешествия, следовать советам и наставлениям этого генерала. Громкая слава, которою он пользовался в то время на Кавказе, не допускала с моей стороны никакого возражения против приписываемых ему способов, долженствовавших доставить мне ту материальную и нравственную помощь, без которой удача в моем предприятии делалась весьма ненадежною. Положение, в которое меня поставили, не позволяло мне отказаться от путешествия, хотя я ясно понимал, что оно не может иметь полной удачи. В случае отказа я давал повод думать, что предпринимал мои первые путешествия, не понимая всей опасности их, но познакомившись с нею, испугался или что я жертвую пользой, которую в состоянии принести чувству оскорбленного самолюбия, потому что меня поставили в зависимость от другого. Мое молодое честолюбие не позволяло мне оставить на себе и тени подобного подозрения. Барон Ховен, если он жив, наверное помнит, с каким предчувствием я решился тогда ехать. О том, что я попадусь в плен, мне не приходило в голову; скорее всего я мог ожидать, что черкесы меня убьют.
В мае я выехал из Тифлиса на кавказские минеральные воды и, по указанию генерала ***, провел на них все лето. Мне надо было прежде всего отрастить бороду, без которой я не смел показаться в горах. В конце августа я переехал, по его требованию, в Прочный Окоп и занял в крепости ту же комнату, в которой жил год тому назад. Вскоре после того генерал *** представил мне будущих проводников, кабардинских абреков, князя Аслан-Гирея Хамурзина, хаджи Джансеида и Аслан-бека Тамбиева. Тембулата Карамурзина генерал *** отстранил от этого дела и не советовал мне даже с ним видеться. Чтобы не подать повода обвинить меня в несоблюдении его советов, если дело не удастся, я должен был подчинить себя в этом случае его воле. Условия, на которых кабардинцы принимали на себя обязанность провести меня в горах, до меня не касались; они были заключены генералом ***, ручавшимся за верность проводников, а мне следовало только объяснить им, куда я желал ехать. Первое свидание с ними произвело на меня, сколько помню, не весьма благоприятное впечатление. Аслан-Гирей меня тотчас оттолкнул. Сквозь его тихий и медленный разговор, сквозь полузакрытые глаза и сдержанные движения проглядывала кошачья натура тигра, прячущего когти. Тамбиев, человек исполинского роста, с незлобным, но глупым лицом, молчал упорно; я заметил в нем бессознательную покорность воле Аслан-Гирея. Один хаджи Джансеид, действительно замечательный человек по своему уму и по храбрости, имел в себе нечто располагающее в его пользу. Одетый в кольчугу, с луком и со стрелами, которые в то время употреблялись еще некоторыми черкесами, имевшими привычку драться с неприятелем вблизи, он мог служить типом азиатского воина средних веков, каких удавалось встречать крестоносцам. Хаджи Джансеид говорил за своих товарищей смело и ловко и ни разу не проговорился, сколько мои вопросы ни были сбивчивы. Казалось, они были откровенны в своих намерениях, и мне оставалось только довериться им, как я доверился Карамурзину; но к этому я не мог себя приневолить. В самом хаджи Джансеиде были вещи, которые мне не нравились: в разговоре он избегал смотреть мне прямо в глаза, что вовсе не соответствовало его смелой натуре. Все трое жили у абадзехов и, подобно Карамурзину, объявили готовность покориться и перейти на Уруп, если им возвратят их крестьян, захваченных русскими, когда они сделались абреками. Генерал *** сперва безусловно согласился на их предложение, и они стали уже заготовлять на Урупе сено для своих стад; потом он объявил им, что они должны заслужить милость, которой домогаются, проводив меня прежде к берегу Черного моря. Об этом я ничего не знал, но по некоторым признакам не хотел им вполне доверяться. Генерал ***, которому я высказал мои сомнения, стал меня уверять в противном, клялся, что он готов сам с ними ехать куда угодно, и хотя не успел успокоить меня положительно, но своею уверенностью принудил меня отправиться с ними в дорогу. Во второе свидание с ними были определены подробности нашего путешествия. Хаджи Джансеид не находил препятствия ехать со мною через землю абадзехов к устью реки Шахе и подняться потом по берегу моря до самого Геленджика, будто бы отыскивая турецкое судно для путешествия в Мекку. Из Прочного Окопа я должен был переехать в знакомое мне с прошедшего года Чанлыкское укрепление, куда хаджи Джансеид обещал за мною заехать. Мамат-Кирей Лов согласился сопутствовать мне в должности переводчика; имея между абадзехами много неприятелей, он должен был скрываться от них в равной мере со мною.
