Сильвен Райнер - Эвита. Подлинная жизнь Эвы Перон
Но поезда останавливались один за другим… Напрасно Перон старался закалиться в беседах со своими почетными гостями — беглыми нацистами, такими, как майор Хайнц Штойдеман, успевший вместе со своими офицерами улететь из Берлина в тот момент, когда туда входили русские. Эти задушевные беседы с низверженными богами помогали лишь ненадолго забыть о реальности, стоящей у дверей. Перон продолжал жить в дурмане ГОУ. Он считал, что совершает акт примирения, присутствуя в демократичной тенниске и в окружении полицейских на похоронах рабочего, упавшего с лесов и в последнюю минуту закамуфлированного под жертву антиперонистского выступления.
Стотысячная армия полицейских, советники из гитлеровского загробного мира, сеансы самообмана — во всем Перон старался противодействовать Эвите и все могло рухнуть в один момент. И все-таки Хуан и Эвита продолжали выставлять себя напоказ, появляясь вместе на бесчисленных плакатах. В библиотеках, на стройках, на фронтонах вокзалов и аэропортов торжествующая пара тысячи раз являет миру свои кокетливо манящие лица.
2
Забастовки были запрещены. Все забастовки. Но в ноябре и декабре ситуация на железной дороге продолжала ухудшаться.
Эвита поспешила послать от имени Фонда в наиболее напряженные районы многочисленные рождественские подарки. Служащие Фонда раздавали в крупных городах конфеты детям железнодорожников. Но люди требовали повышения зарплаты, а не благотворительности. Женам железнодорожников приходилось отрывать детей от раздачи. Дети плакали, женщины не понимали непреклонности мужчин, а те повсюду останавливали поезда.
Министр транспорта полковник Кастро поторопился согласиться на прибавку, чтобы предотвратить катастрофу. Поезда снова начали ходить. Но вдруг, узнав новость о повышении, дорожные рабочие, путевые обходчики и прочие двинулись в Буэнос-Айрес. Они заявили, что несправедливо повышать зарплату железнодорожникам, требуя самопожертвования от других категорий трудящихся, особенно, если это повышение достигнуто путем незаконной забастовки. Они требовали отставки руководителей профсоюзов железнодорожников.
Старательный привратник Эспехо помчался на места, чтобы заменить одних руководителей другими. Тем временем полковник Кастро был отправлен в отставку и обвинен в предательстве, а железнодорожники, понимая, что прибавка ускользает из рук, принялись бастовать с новой силой. Поезда останавливались, и Эспехо в панике вернулся в Буэнос-Айрес с предложением ответить запугиванием на запугивание.
Стараясь застопорить адскую машину забастовки, Перон быстренько устроил банкет для оставшихся ему верными членов Союза железнодорожников. В заключительной речи он заявил, не упоминая ни о повышении заработной платы, ни о разрастающихся забастовках:
— Говорят, что я лжец и вор, а жена моя уродина… Вам судить!
Перона всегда обвиняли в лжи и воровстве, но никогда никому и в голову не пришло бы сказать, что Эвита уродлива. Объявляя ее уродиной, не мстил ли Перон исподтишка своей супруге или же помещал заведомо абсурдное утверждение рядом с двумя правдивыми высказываниями, касавшимися его самого, чтобы создать впечатление, будто все в целом лишено всякого основания?
Перон ушел с этого банкета 28 декабря с неизменно довольным видом, ставшим его лучшим оружием против судьбы. Он не мог представить себе, что когда-нибудь потеряет пост, на который был чудодейственно вознесен. Возможно, он мечтал об энергии и решимости Росаса, кровавого гаучо, который сто лет назад без зазрения совести расправлялся со своими врагами. Тогда на улицах продавцы фруктов созывали народ криками: «Прекрасные персики! Приходите взглянуть на прекрасные персики…» Снимая рогожу, прикрывавшую повозки, люди, ожидавшие увидеть добрые земные плоды, с ужасом замечали свежеотрезанные предыдущей ночью головы новых противников диктатора…
Перон, вознесенный на самый верх в тот момент, когда должен был пасть, отказывался верить в то, что его могут сбросить. Первое чудо должно было повлечь за собой другие чудеса, и все в его пользу…
Во второй половине января 1951 года железнодорожники, не получившие обещанного повышения, объявили всеобщую стачку. Тут же вмешалась полиция. Сотни железнодорожников были арестованы и брошены в тюрьмы. Две тысячи рабочих были уволены за бунт. Власти применили декрет 1948 года, объявлявший срочное привлечение железнодорожников к работе в принудительном порядке. Но поезда оставались на вокзалах, и ничто не трогалось с места, кроме беспокойных толп по обочинам железных дорог.
Эспехо потерпел неудачу в своей попытке заставить забастовщиков избрать новых руководителей профсоюзов. После новогодних праздников положение осложнилось до предела. Поскольку железнодорожников не остановили подарки Эвиты, власти решили применить силу. На помощь была призвана армия…
3
Хуан Дуарте с давних пор занимает должность секретаря президента Перона. По поручению сестры он наблюдает за Пероном, когда рядом нет Эвиты, бдительно следящей за маниакальными мегаизлишествами супруга. Когда Эвита устает от своей благотворительности, регулярной, как ежедневная гимнастика, когда она измотана контролем за олимпийскими жестами и великодушием диктатора, которому она постоянно внушает волю к победе, тогда она находит убежище в обществе своего брата Хуана.
Хуан похож на тех мужчин, которых она ценит и которые в изобилии ее окружают. Как правило, это сильные, властные с виду люди, но ими можно вертеть, как заблагорассудится, потому что на самом деле они слабы и пусты.
Обняв брата за шею, Эвита мечтательно шепчет:
— Неважно, если иной раз обо мне говорят плохо… Только дети меня и любят…
Она не упускает случая поцеловать детишек, которые постоянно вертятся у нее под ногами. Эва гладит детей по головкам, ее бриллианты часто запутываются в их волосах, и она терпеливо высвобождает свои кольца с помощью гребешка. Именно она провела закон, дающий незаконнорожденным детям равные права с законнорожденными в получении наследства, и закон, жестоко преследующий отцов семейств, производящих на свет детей на стороне.
— Давай, — говорит она, — съездим в деревню.
Эвита хочет увидеть своих сирот, убеждая себя в том, что они видят в ней мать, женщину. В своей новехонькой чистенькой деревне она чувствует себя как дома. Эвита создала грандиозную декорацию для своей, без сомнения, самой патетической роли. При этом ей кажется, что у нее именно такое сердце, какое полыхало на полотнищах, посвященных мадонне Чивилькоя. Эти полотнища носили в церковных процессиях в ее родных местах, когда вдруг все вокруг исчезало — дороги и дома, а оставалось лишь сердце, трепещущее под порывами ветра. В свою деревню Эвита отправляется, взяв с собой скептиков.
