Ги Ротшильд - Наперекор Сталину
Я пожимал сотни рук людей, едва сдерживавших слезы; для них, как, впрочем, и для меня, это был конец света. И в этом моем страдании, в этой боли я почувствовал, насколько я привязан к этим людям; мы все составляли единое целое, и в этом была наша сила и наша гордость. Я покидал зал по привычке с поднятой головой, но с тяжелым сердцем.
Никто из нас не думал о собственном горе. Мой кузен Ален умер через несколько месяцев. Слишком тяжелым для него оказался тот год: и разрыв с нашим прошлым, и заботы руководителя еврейской общины.
Навсегда покинуть улицу Лаффит - для Ротшильдов это было насилие, что-то совершенно немыслимое и чуждое; разрывалась пуповина, связывавшая их с родной плацентой.
Дела семейные
В один из осенних дней 1935 года я вернулся домой довольно поздно и увидел на подушке записку, оставленную моей матерью: «Страшная трагедия. Муж нашей милой Алике погиб в аварии на железной дороге.»
Алике Шей де Коромля происходила из старинного венгерского рода, который, в результате подписания договоров в Сен-Жермен-ан-Ле и Трианонского, обрел чешское гражданство и оказался в пределах этой новорожденной страны, которая появилась на свет после раздела Австро-Венгерской империи. Ее мать была урожденная Гольдсмит-Ротшильд, стало быть, Алике по материнской линии приходилась нам родственницей. Она вышла замуж за немецкого бизнесмена, и они жили в Дрездене вместе с их дочерью Лили, которой исполнилось пять или шесть лет, когда ее мать овдовела.
Я был с ней едва знаком, лишь однажды мы встречались на обеде у моих родителей. Но я дружил с ее сестрой Минкой - красивой молодой женщиной, которая с начала тридцатых годов жила в Париже со своим мужем Карлом-Гансом Штраусом; здесь они прекрасно адаптировались, влились в парижскую жизнь, добавляя в нее флер венской элегантности.
Антисемитская политика Гитлера принесла горести и тревоги Алике - этой несчастной молодой женщине. Ее сестра и друзья убедили ее уехать из страны, где ее могли преследовать и где она осталась одна. Чтобы получить разрешение на выезд из страны, Алике пришлось бросить все свое состояние.
Когда мы снова встретились, ей было двадцать шесть лет. В траурном платье, с распущенными черными волосами, в которых уже серебрилось несколько седых прядей. Было что-то мимолетное, ускользающее в этой гибкой, как лиана, и хрупкой, как тростник, женщине; что-то подчеркивающее романтический склад ее души и естественный шарм; в ней сочетались непринужденность и утонченность манер, живость и ум.
Мне вскоре должно было исполниться двадцать восемь лет, но я все еще безуспешно искал возможность соединить чувственность и чувство. И, как я уже говорил, я нашел единственное для себя решение - женитьба; во власти таких «марьяжных» фантазий я тогда находился. И вот эти фантазии обрели реальный образ очаровательной молодой женщины, переживающей тяжелую утрату, тоскующей. Никаких преград, воздвигаемых религией, не стояло на пути рождающейся между нами симпатии, к тому же я знал, что Алике нравится моим родителям; об этом, хотя и не откровенно, говорила записка моей матери. Словом, все складывалось идеально. Горести и несправедливости, обрушившиеся на бедную красавицу, разбудили во мне рыцаря, готового ее защитить.
Следующим летом мы были помолвлены в имении родителей Алике, в окрестностях Братиславы, приблизительно в двух часах езды от Вены.
В имении Ковечес - так оно называлось - все дышало очарованием, тем особым очарованием, которое рождается от соединения простоты, прихотливого стиля и деревенской безыскусственности. Большой деревянный дом, совсем не похожий на классическое шале, но скорее чем-то напоминающий одновременно и русский дом, словно сошедший со страниц пьес Чехова, и дом с берегов Миссисипи времен войны Севера и Юга; словом, что-то между «Вишневым садом» и «Унесенными ветром». Просторные луга, густой лес, где водятся косули, ленивая река с берегами, поросшими ивняком, сколько хватает глаз - поля кукурузы, где из-под ног вылетают стайки куропаток.
С особым волнением я вспоминаю друзей и всех венгерских родственников Алике, сестру ее отца с мужем - существом субтильным и тщедушным - оба они скоро погибнут в депортации; молодых людей и очаровательных славянского типа девушек, которых я отыскал после войны - ввергнутым в нищету советской оккупацией, им удалось наладить свою жизнь уже во Франции. Я горько переживал разрушение и последовавший после войны раздел Ковечеса не только из-за красоты и очарования этих мест, но еще и потому, что здесь остались счастливые детские воспоминания Алике.
Мы поженились 30 декабря 1937 года. Во время гражданской церемонии в мэрии I округа чуть не случился казус. Речь мэра изобиловала перлами, которые я едва успел устранить. «Мадам, для вас наступает прекрасная минута!» - хотел он сказать Алике. Но даже подыскивая приветливое слово для каждого из родственников Алике, съехавшихся из столь дальних мест, он запутался в географии и адресовал венграм приветствия, приготовленные чехам, и наоборот. К счастью, я прочитал текст этой речи до того, как мэр ее произнес; если бы мне не удалось это сделать, все эти родственники один за другим покинули бы церемонию.
Религиозная церемония бракосочетания состоялась в Феррьере. Хупа - балдахин, под которым проходит церемония еврейской свадьбы, - была усыпана розовыми гвоздиками и натянута в большом белом салоне. Когда мы с Алике приближались к этому месту, мой новый родственник, Гриша Пятигорский, муж моей сестры, - они поженились в том же году, что и мы, - одетый, как того требовал церемониал, извлекал из своей виолончели столь веселые мелодии, что хотелось плакать.
После этой «скромной церемонии в замке» состоялся обед в узком кругу самых близких родственников и друзей. Никаких причин политического характера за этим не стояло, но я женился на вдове, и традиционные взгляды того времени требовали соблюдать определенную сдержанность.
Мы получили множество поздравлений и среди них была телеграмма от Франка Голдсмита, отца Джимми, дедушки Клио! Франк писал: «Браво! Это самое умное, что ты когда-либо сделал». Мой отец насмешливо ее переиначил: «единственно умное.»
Алике соединяла в себе самые противоположные черты. Она обладала живым умом и в то же время ухитрялась погрязнуть в доставшихся ей в наследство из прошлого административных проблемах, которые ей хотелось непременно уладить, и в результате она металась между пишущей машинкой и не уменьшавшейся горой бумаг. Она любила читать, любила искусство. Ее страстью, ее «скрипкой Энгра» была геология, и, отправляясь в путешествие, она всегда брала с собой маленький молоточек; им она пользовалась, чтобы осмотреть все новые камни, которые ей попадались.
