Павел Фокин - Твардовский без глянца
В коридорах только и разговоров о награждении; с жадным интересом прочитывают по нескольку раз подряд списки награжденных, обсуждают отдельные имена, сравнивают, спорят. И чаще и больше всего говорят о Твардовском. Он же студент, наш! Пожалуй, с этого дня и стали говорить о Твардовском „наш“ даже те, кто год назад нападал на него. Теперь признали еще и потому, что наконец-то начали вчитываться. Я зашел в тот день в библиотеку и заметил, что все спрашивают „Страну Муравию“. Но книжек, конечно, уже не было.
Ни в тот день, ни на следующий я Твардовского не видел. Увидел его поднимающимся по лестнице уже с орденом Ленина, ярко горевшим золотом на темно-синем пиджаке: вскоре после Указа Михаил Иванович Калинин вручил награжденным ордена в Кремле.
Твардовский поднимался такой же задумчивый, спокойный, как и прежде, должно быть, ничего в нем не изменилось. Пожалуй, мы изменились больше, чем он, хотя бы в отношении к нему. Все, кто видел его в этот момент на лестнице, невольно останавливались. И молча глядели вслед ему. Дистанция увеличилась, и намного.
Я спрашивал Твардовского, что он сам чувствовал в тот день, когда узнал о своем первом награждении.
– Конечно, я не ожидал никакой награды. И когда мне сказали, что я награжден орденом Ленина, вначале не поверил… Было чувство и радости и неловкости: столько стариков получили награды меньшего веса и значения или не получили вовсе. Но, – он усмехнулся старым воспоминаниям, – многое, конечно, сразу же после этого изменилось, стали сажать в президиум…
Разговор этот происходил, когда Твардовский уже был награжден третьим орденом Ленина и другими орденами и медалями, отмечен лауреатскими знаками, и все же тот январский день, когда он развернул газету с Указом, пробился:
– Хороший день был, солнечный, легкоморозный…» [3; 90–91]
Константин Михайлович Симонов:
«Пришедшая к нему слава нисколько не поколебала его серьезного и строгого отношения к тому понятию необходимой для писателя образованности, в которое он вкладывал очень много. Он не манкировал занятиями и не делал себе тех легкодоступных послаблений, до которых были так охочи некоторые из нас, успевших выпустить по первой книжечке стихов, студентов Литинститута. Став выдающимся поэтом, он оставался выдающимся студентом, с упорством продолжая идти к поставленной цели и с блеском завершив образование в лучшем по тому времени гуманитарном высшем учебном заведении страны». [2; 365]
Алексей Иванович Кондратович:
«Вскоре я увидел Твардовского без ордена: в обычном, не выходном костюме. А потом Александр вообще пропал: уже кончал институт, готовился к госэкзаменам. О госэкзаменах Твардовского в институте ходило много легенд, из которых абсолютно достоверна, пожалуй, одна.
Идя на госэкзамен по литературе, Твардовский знал, что среди билетов есть билет о „Стране Муравии“. ‹…›
– Сейчас смешно вспоминать, – говорил он, – но я почему-то страшно стеснялся, и боялся вытянуть этот билет, и сделал из пустяка проблему. Орден я, конечно, отвинтил от своего парадного пиджака, так бы я и теперь поступил, но не стал бы мучиться из-за билета. Ну, если бы и вытянул „Муравию“, посмеялся бы вместе с экзаменаторами и взял другой. А я мучился и в результате попросил другого студента потянуть за меня билет. Вот ведь как иногда получается: под тридцать было человеку, а вел себя как школьник… И, между прочим, волновался на экзаменах тоже как школьник, ну, или как студент, хотя отлично понимал, что „зарезать“ меня никак не могут.
О боже мой!..
И Твардовский засмеялся, махнув рукой: мол, что не случается с человеком…
– Достался билет с „Житием протопопа Аввакума“, – продолжал Александр Трифонович. – Я эту книгу и самого протопопа и любил, и знал, и отвечать мне было – да еще кому? – Гудзию, который воспламеняется от одного упоминания „Жития протопопа“ – не экзаменом, а удовольствием». [3; 92–93]
Лев Адольфович Озеров:
«Окончание института мы отмечали на квартире нашей студентки Любы Байронас, крупной, веселой. Дело было на Сретенке. Были Николай Чуканов, Василий Квашин, писавший письма ко Вселенной, Георгий Азовцев, мой друг по общежитию, мечтавший стать Белинским нашего времени, подвергавший всех писателей жестокой критике. Помнится, Твардовский пришел вместе с женой своей Марией Илларионовной, сперва был хмур, а потом разошелся и читал стихи, потом после него читали стихи и другие». [2; 128]
Константин Михайлович Симонов:
«Думается, годы занятий в ИФЛИ были весьма важны для него: если они и не заложили – все это заложено было гораздо раньше, – то, очевидно, окончательно сформировали в нем строгое отношение к знаниям, отличавшее его на протяжении всей жизни. Не раз потом при встречах с Твардовским, в том числе в последние годы его жизни, мне приходил на память ИФЛИ, то, с каким тщанием он занимался тогда, и то, какое это имело на него влияние». [2; 365]
Горе отца
Маргарита Иосифовна Алигер:
«Обычно сдержанный и не склонный распространяться о себе, он внезапно заговорил о самых сокровенных вещах – о семье, о детях. ‹…› Я не знала, что у него был сын, который умер, прожив немногим больше года. Он родился, когда Твардовские жили очень скученно, квартиры не было, снимали одну комнату и работать было почти невозможно. На лето Твардовский отправил жену с детьми в деревню, в родные места, а сам, пользуясь тишиной и покоем, жадно работал. Писал и готовился к зачетам – он тогда учился в ИФЛИ. Подошла осень, пора бы семье уже и в Москву возвращаться, но ему нужно было еще немного времени, чтобы завершить работу, и он попросил Марию Илларионовну на некоторое время оставить ребенка у бабушки. Тут и случилась беда: мальчик заболел дифтеритом, его забрали в больницу, и ребенок погиб. Александр Трифонович считал эту смерть своей вечной виной, и такая боль душевная, такая мука была в его рассказе! Было физически ощутимо, какая чуткая совесть у этого человека, как он строг и безжалостен к себе, как казнит себя и ничего себе не прощает». [2; 390–391]
Александр Трифонович Твардовский. Из дневника:
«14.Х.1938
Уже пять дней, как нет Саши. Когда с людьми – уже болтаю о делах и т. п. А чуть останусь один – думаю только о нем. Сегодня вдруг вспомнил песенку, которую мы сложили с Валей, забавляя Сашеньку в зимние вечера в нашей конуре:
Раненько-раненько
Встанет наш Санинька
И побежит за водой…
И не помню, как-то:
