Эмир Кустурица - Эмир Кустурица. Автобиография
— Какой славный молодой человек, — говорила всем обо мне Десанка. — Настоящий Дионис, просто красавец!
Тетя Биба подошла к поэтессе и с широкой улыбкой протянула ей руку.
— Я — тетя Эмира, — представилась она.
Десанка повернулась к Бибе и удивленно спросила:
— Какого Эмира?
* * *В тот вечер я произнес речь, которую написал чуть раньше в доме своей тети, пользуясь редкими минутами затишья между словесными перепалками Бибы и Любомира.
«Когда мне предложили произнести благодарственную речь от имени лауреатов премии AVNOJ, я без колебаний согласился, хотя мне известно, что в наше время слова обесцениваются быстрее динара. [Я подумал, что для меня это была прекрасная возможность высказать во всеуслышание свое мнение о стране, гражданином которой я являюсь.]
Я делаю это с еще большим удовольствием, поскольку не принадлежу ни к одной политической партии. Поэтому я могу говорить от имени поколения, принесенного в жертву идеологии Союза коммунистов Югославии и его руководителей, которые в течение долгих лет планомерно, методично и с поразительным усердием разрушали нашу страну. Они в этом отлично преуспели, как показывает статистика. Единственное, чего им не удалось сделать, — это сломить наш дух: как и все, что находилось на нелегальном положении, он остался в глазах моего поколения — и, вероятно, других поколений тоже — единственным ценным даром, сохранившемся в этой жестокой социальной игре.
В те дни, когда в моей стране на глазах целого мира разворачивались великие исторические события, я следил из Нью-Йорка за происходящим, испытывая огромное волнение и замешательство. Я глубоко переживал все эти катастрофы, гораздо болезненнее, чем распад Югославии. Какой смысл получать высочайшую награду страны, представляющей собой всего лишь сборище народов, враждебных друг другу племен, накануне глобальной войны? Страны, система ценностей которой разбилась вдребезги, где власть имущие обманывают свой народ, где полуграждане по сей день прячутся за стенами своих домов из гладкого кирпича, оставаясь, с исковерканным политическим сознанием, за кулисами жизни, страны, задавившей в них любое стремление к политическому анализу?
Как получать награду в стране, которая внезапно оказалась в самом хвосте истории, позади практически всех стран Европы, за исключением Албании и Румынии? В стране, где в результате массовых движений, спровоцированных политическим возмущением, в югославском социализме возник вид монархо-большевизма?
Почему же я тогда приехал сюда и согласился принять награду AVNOJ?
Потому что я отказываюсь жить без веры. Ведь остаться без веры, как написано в Евангелии, равносильно концу существования. Поэтому я оказываю самому себе небольшую услугу, продолжая верить и, несмотря ни на что, надеяться.
Я смею надеяться, что призыв, брошенный с этой сцены, где собрались люди, творчество которых заслужило высочайшую награду страны, будет воспринят должным образом и даст нам новый шанс вписать в наши хроники слова надежды и веры в истину.
Я отношусь к тем, чье сердце вздрогнуло от радости, когда в прошлом году в Жуте Греде черногорский народ, с молчаливого согласия федеральной верхушки, забитый своими вождями, пытавшимися в течение многих лет свести его к уровню жизни, достойному народов Конго, смог наконец отплатить им той же монетой и свергнуть существующую власть.
Мое сердце вздрогнуло от радости, но очень быстро сжалось от тревоги, когда я понял, что ничего не выйдет за пределы этой республики. Возможно, из-за этих самых полуграждан, спрятавшихся в своих кирпичных домах, построенных на деньги, которых они не заработали. Деньги, которыми народные массы делились со своими правителями, а те возводили себе виллы и строили «курорты» для народа с целью обеспечить себе долгое правление.
Разве эти полуграждане не превратились на разобщенном югославском рынке в таких же разобщенных гарантов цивилизации, готовой к социальным и политическим бунтам, которые мы сегодня наблюдаем по всему миру?
Если черногорское восстание, которое вначале было мятежом, носившим социальный и политический характер, осталось на национальном уровне (тогда как мы уже стали свидетелями подобных событий в Чехии, Польше и Германии), возникает вопрос для истории: каким образом и откуда остальные югославские народы, находящиеся в такой же нищете и состоянии глухой взаимной враждебности, черпают силы для своей толерантности, чтобы молча следовать за своими сомнительными вождями, исключив себя из мирового освободительного движения?
Нет никакого сомнения в том, что мир меняется под воздействием напора улицы. События в Праге и Берлине говорят нам об этом открыто: была свалена не только стена, но и сам тиран, бассейн которого, как доказательство его коррумпированности, показывали по американскому телевидению две недели кряду!
Что произойдет, если не сегодня-завтра сотни наших Хонеккеров[57] — если предположить, что защитники справедливой системы не примутся вопить как раненые звери, а пустят в ход полицию, использующую сталинские или демократические приемы, — начнут сажать в тюрьму тех, кто обкрадывал нас, строя себе виллы?
Или же все эти регионы, оставшиеся в стороне от радикальных перемен, кончат, как персонаж Андрича Алиходье, который встретил новую власть с приколоченным к мосту ухом? Или нужно, чтобы обнищание и уровень цивилизации упали так низко, чтобы эти полуграждане, на коррумпированность которых рассчитывает власть, начали соскребать со стен штукатурку, чтобы не умереть с голоду?
Конечно, мы все хотим войти в Европу. Только для того, чтобы сесть на идущий туда поезд, нельзя брать с собой в попутчики политиков, построивших свою карьеру параллельно с Хонеккером, Чаушеску, Ходжей и Живковым[58]…
Мы не можем идти туда вместе с теми, кто является сегодня главными продолжателями их политики.
Мы не можем идти туда, поскольку в Европу не вступают с нерешенными проблемами.
Я склоняюсь к мнению одного из персонажей Вацлава Гавела[59], утверждающего, что антикоммуниста он ненавидит еще больше, чем коммуниста.
Проблема не в том, что кто-то ненавидит или любит коммунистическую идеологию. А в том, что политическая концепция развивалась на монархической тирании однопартийной системы — провинциальной, замкнутой на себе, подпитываемой в большей степени озлобленностью, чем реальными человеческими нуждами, — и она не прошла испытание временем.
Судя по нынешнему положению вещей, эта концепция и этот менталитет будут выжидать, пока не прольется кровь, чтобы на их месте появилась не идеология, но нечто качественно ей чуждое.
