Ирина Голицына - Воспоминания о России (1900-1932)
Потом меня положили на носилки и перенесли в палату, где лежали остальные женщины. Было немного больше 8 часов вечера, когда меня уложили в постель. Я была очень голодной, так как не ела с самого утра, но ужин был уже закончен, и не было никакой надежды поесть. Одна из женщин отломила кусок хлеба и протянула его мне. Я съела его с большим удовольствием. Позже я узнала, что милый старый доктор, демонстрировавший меня студентам, был очень важным человеком. Он был профессором и главным врачом этой больницы. Я узнала также, что в это время больница находилась в очень плохом состоянии. Не хватало персонала, и она не могла содержаться в должной чистоте. Как раз в это время ее должны были закрыть для чистки и дезинфекции, кроме того, было необходимо сделать некоторые перестройки. Поэтому пациентов выписывали, как только температура становилась нормальной, и Ники забрал меня домой уже на третий день.
Я себя хорошо чувствовала, но у меня всё время чесалась голова. Скоро я, к своему ужасу, поняла, что у меня вши. Спустя несколько дней оказалось, что на правой стороне шеи сзади у меня появилось пятно, которое зудело. Я начала расчесывать его, и через несколько дней оно стало больше и выглядело как нарыв. При этом температура у меня поднялась, и Ники решил позвать нашего профессора, посмотреть меня. Я лежала в кровати, а новорожденная рядом на стуле.
Появившись, доктор посмотрел на меня и сказал:
— Когда вы приходили ко мне восемь месяцев назад, я вас предупреждал. Эта воспаленная опухоль у вас на шее туберкулезного происхождения, и вы приобрели ее из-за того, что не прервали беременность, теперь у вас туберкулез.
— Разве его нельзя вылечить? — спросила я, чувствуя, что задела его чувства непослушанием.
— Попробуем, что можно будет сделать, но ваше состояние не очень хорошо, и лечение займет много времени. Туберкулез — это надолго.
Он едва взглянул на ребенка, но прописал лекарства и мази, объяснил, как мазать вокруг воспаленного места и ненадолго остался, чтобы поговорить с мужем. Как только я получила лекарство и мазь, я стала делать всё, что было прописано, но, несмотря на это, опухоль не только не уменьшалась, но, наоборот, росла всё больше и больше. Обширнее становилась и область покраснения кожи. Боль тоже усиливалась, и дошло до того, что я не могла пошевельнуть шеей. От вечера к вечеру росла температура, и было ясно, что лечение не приносит мне облегчения. Муж решил позвать специалиста. Тот был в ужасе от моего состояния.
Оказалось, что мне был прописан совершенно неправильный курс лечения и что моя опухоль ни в малейшей степени не была туберкулезной. Это был опасный вид абсцесса, который нужно было вскрыть не откладывая, иначе последствия могли быть фатальными. Прописанная мазь способствовала его развитию. Женщина, которая помогала нам в то время, помогла мне добраться до клиники, но мы не смогли увидеть нужного человека, и ничего не было сделано. На следующий день Ники повел меня сам. На этот раз меня сразу взяли в операционную. Я нервничала, потому что слышала о недостатке анестетиков и о том, что они не дают их людям вроде нас. Но мне дали хлороформ, операция была сделана. Я проснулась с большим чувством облегчения — боли не было.
Несколько дней спустя пришло письмо из Лондона. В нем были слова: «…Появилась новая идея, и, на этот раз, она может удасться». Эта волшебная фраза была как первая ласточка, как начало чего-то большого.
Всё шло хорошо. Рана на шее прекрасно заживала, вскоре должны были снять повязку, и я снова смогла бы вести нормальную жизнь. Ребенок совершенно не создавал мне никаких трудностей, у меня был много молока. Двое старших были в порядке.
Вдруг в конце февраля, когда мы готовились мыть всех троих детей, дверь внезапно открылась, и в комнату вошла группа людей. У меня упало сердце. Я поняла, кто это, несмотря на их штатскую одежду. Они старались быть вежливыми и даже извинились, что побеспокоили нас, но для меня это не имело значения. Они забрали мужа с собой, и я понимала, куда. Когда они ушли, я закончила купанье и уложила детей. Потом села и заплакала. Зашла девушка-коммунистка, жившая наверху. Она дружила с гэпэушниками и, наверно, была послана, чтобы проверить мою реакцию. Я взяла себя в руки и предложила ей чаю.
Когда она ушла, я послала помогавшую нам женщину к друзьям, семье инженера, жившим совсем близко от нас, чтобы сообщить им о случившемся. Жена инженера прислала мне записочку, в которой просила, чтобы я ни при каких обстоятельствах не упоминала, что была с ними знакома. Я все хорошо поняла. Мне не к кому было обратиться. Но как я буду жить? Денег нет — в спешке Ники захватил свой кошелек, нет друзей, каждый боится признаться, что знает нас, и трое маленьких детей, которые остались на моем попечении.
Я вошла в детскую. Дети мирно спали. Я упала на колени перед Казанской иконой Божией Матери, которая висела в углу над моей кроватью, и взмолилась. Я просила ее спасти нас. Я просила: «Верни мне моего мужа, а потом вызволи нас отсюда, из этой страны. Я знаю, что безрассудно просить это, но я не могу больше переносить эти страдания. Молю тебя, Пресвятая Богородица, помоги нам». После этого я разделась и легла в постель. И, странно сказать, после этого на меня снизошло спокойствие. Совершенно спокойно я решила: первое, что я должна сделать завтра утром, — пойти к нашему профессору, он не откажет мне, и попросить денег взаймы в связи с тем, что у нас случилось. Потом я потушила свет и приготовилась спать.
Вдруг я услышала снаружи шаги по снегу, шаги моего мужа. Я слушала, не веря своим ушам, раздался знакомый стук в окно гостиной. В радостном исступлении я выскочила из кровати и подбежала прямо к окну. Он был там. Я помчалась открыть дверь и упала в его объятия. Нет слов, чтобы выразить то, что я чувствовала. Богоматерь выполнила первую часть моей молитвы.
Я сияла от счастья: мой Ники был со мной, это было всё, что мне нужно. Я прекрасно знала, где он провел эти последние четыре часа, и я знала также, что из этого места так скоро не возвращаются. Могли пройти месяцы, прежде чем он получил бы новый и такой же несправедливый приговор, и после этого много месяцев, а может быть, идет новой разлуки. Зная хорошо Ники, я не могла понять, почему он не разделяет моей радости. Он выглядел замученным и хоть и улыбался и старался казаться радостным, какая-то мрачная мысль, которой он не хотел поделиться со мной, не давала ему покоя. Я не пыталась заставить его объяснить причину беспокойства. В конце концов, кто может радоваться в тех обстоятельствах, в которых мы жили, зная, что в любое время они могут прийти и сделать с нами всё, что им заблагорассудится.
