Юрий Сушко - Марина Влади, обаятельная «колдунья»
Только вот русскую эмиграцию новой волны Марина Влади не жаловала. „Человек свободен выбирать, где ему жить, — говорила она. — Я знаю среди русских эмигрантов таких, которые, покидая свою страну, думали, что они несправедливо не признаны и что стоит им „выскочить“ в Европу, поругать родину, как тут же к ним придут и признание, и всяческое благополучие. Смею заверить: не придут. Людям бесталанным, не умеющим трудиться, в Европе и Америке делать нечего. Такие там обречены на нищету, а то и на гибель“.
От встреч с „непризнанными гениями“ Марина обычно ловко уклонялась, а уж Владимира тем более берегла. Правда, не всегда это удавалось.
…Отказаться от визита к Мишель Кан было невозможно. Все-таки в свое время у них случались „земляческие“ встречи в Москве, когда Мишель работала в издательстве „Прогресс“, были и общие знакомые в Париже. В тот вечер, когда они оказались в гостях у Кан, компания там собралась довольно пестрая. Присутствовал некто Коган, кажется, преподававший в одном из университетов, с женой-француженкой, странный музыкант-авангардист, художник-эмигрант Николай Дронников, но и светлое пятно — очаровательный танцовщик Михаил Барышников. И, к счастью, Шемякин не пришел, сославшись на плохое самочувствие.
К Дронникову Марина никаких теплых чувств не питала. Поселившийся в начале 1970-х в Париже в фамильном особняке жены, русский художник первым делом повесил на воротах жестяного двуглавого орла и занялся свободным творчеством. Но особых высот не достиг. Впрочем, мня себя „летописцем русской эмиграции“, охотно рисовал карандашные портреты прославившихся на Западе соотечественников — Мстислава Ростроповича, Святослава Рихтера, Насти Вертинской. Позже в этой серии появились также портреты Влади и Высоцкого… Выпросив у эмигрантов первой волны старенький печатный станок, Дронников объявил себя книгоиздателем. Самым известным его трудом стало шеститомное собрание „Статистика России 1907–1917 годов“, удостоенное снисходительной похвалы самого Александра Солженицына за „отстаивание истины о нашей заплеванной Родине“. Но более всего смущали Марину радикальные политические воззрения Дронникова, которые тот всегда провозглашал так, скандала ради.
Влади назвала его провокатором, когда он принялся усиленно зазывать Высоцкого на прием по случаю вручения Андрею Синявскому какой-то литературной премии. Отговорить Владимира было невозможно, никакие аргументы не действовали. Ведь сколько уже раз зарекалась она перечить мужу, наперед зная, что это еще больше его распаляет, возбуждает желание поступать вопреки уговорам.
Конечно, репортажи с фотографиями с чествования Синявского появились в эмигрантской печати. В Москве, естественно, тоже все стало известно. Даже Дупак, директор театра, бедолага, пострадал — досталось „за недостаточную воспитательную работу в коллективе“. Одному Володе — хоть бы хны: „Не знаю, может, напрасно я туда зашел, а с другой стороны, хорошо. Хожу свободно и вовсе не чураюсь… Занервничали мы. Как они все-таки, суки, оперативны. Сразу передали по телетайпу — мол, был на вручении премии…“
Жена Синявского, Мария Розанова, понапрасну ехидничала: „Марина Влади была „девушка официальная“, заинтересованная в добрых отношениях с советскими властями. И, мне кажется, боялась общаться с „особо опасными“.
Конечно, боялась, конечно. Потому что всеми силами стремилась сохранить хрупкую возможность как можно больше быть со своим любимым. Какой тут грех?..
Она была признательна тем вчерашним советским гражданам, которые, проявляя такт и понимание, не особо докучали им с Владимиром, не навязывали никчемных свиданий-посиделок или, хуже того, участия в каких-либо публичных акциях. Образцово в этом отношении держали себя осевшие кто в Париже, кто в Мюнхене, кто еще где писатели Виктор Некрасов, Владимир Войнович, Анатолий Гладилин. А другие? Некоторые просто были неинтересны ни Марине, ни Владимиру. Даже общение с выдающимся виолончелистом и дирижером Мстиславом Ростроповичем вызывало у них неоднозначные чувства. Владимир, скажем, был откровенно разочарован первым знакомством и, рассказывая Марине, обошелся грустным каламбуром: „Да, любит наш Слава славу..“, вспоминал, как Мстислав Леопольдович, демонстрируя своему гостю разнообразные награды от лидеров иностранных государств, благоговейно перебирал блестящие ордена своими гениальными пальцами и с придыханием приговаривал: „Это от английской королевы… Это от президента… Это от премьер-министра…“ — „И это Ростропович?!.“
Зато при первой же возможности Марина и Владимир стремились повидаться с балетным чудодеем, удивительно обаятельным Михаилом Барышниковым,[30] с которым Высоцкий был знаком еще по Питеру.
Приезжая из Штатов на гастроли в Париж, Михаил нередко останавливался у Тани-Одиль, которая его просто боготворила. Во время одной из встреч Барышников похвастался книгой стихов Иосифа Бродского[31] с дарственной надписью автора. Марина вслух прочла:
Пусть я — Аид, а он — всего лишь — гой,
И профиль у него совсем другой,
И все же я не сделаю рукой
Того, что может сделать он ногой!
Высоцкий присвистнул: „Такие слова, Мишка, — да выбить бы золотом на мраморе на твоем доме в Нью-Йорке“. Поэт и мечтать не смел, что спустя какое-то время сам удостоится наивысших похвал от будущего нобелевского лауреата. Преподнося Высоцкому свой сборник „В Англии“, Бродский написал: „Лучшему поэту России, как внутри ее, так и вне“.
После смерти Владимира Марине показали слова Иосифа Бродского, ниспосланные вослед ушедшему: „Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одаренный, — совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны“.
* * *Марина делала все, чтобы Владимир увидел мир, но не глазами любопытствующего и праздного туриста, а глазами человека, который в предложенных обстоятельствах просто живет, работает, любит.
Полагая, что знает все закулисье шоу-бизнеса, Марина на свой страх и риск предпринимала робкие и в чем-то наивные попытки организовать его выступления перед французской публикой. Ее подводила слепая вера в то, что тот ошеломительный напор и колоссальное обаяние, которыми Высоцкий мгновенно завоевывал слушателей, не понимавших ни слова из того, что поет этот русский, откроют ему путь на любые эстрадные подмостки и к сердцам парижан. Пусть сегодня это будет небольшой зал L'Elysée Montmartre, но завтра — непременно Olympia! Дебютные выступления надежд не оправдали. Марина была донельзя огорчена, Высоцкий, без всякого труда собиравший многотысячные аудитории в любом городе Союза — от Ташкента до Калининграда, воспринял свои не вполне удавшиеся концерты провалом и даже оплеухой.
