Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11
— Что вы скажете, — спросил я у Берлендиса накануне своего отъезда, — если Склопитц, которому вы покровительствуете, известит Астона, что перестанет доставлять ему беспокойство, воспользовавшись еще одной тысячей гиней, которую тот ему даст за новый арендный срок в три года.
— Я не верю в такой позор.
— Вы ошибаетесь. Ее знают; и вы будете выглядеть странно, опасаясь того, что это вас опозорит, если такое возможно; но согласитесь, что в это не верят, потому что знаю, что вы богатый и порядочный человек. Я советую вам отойти от того, что вы называете справедливостью для г-на Склопитца, который недостоин пользоваться сокровищами, которые хочет продать.
Берлендис при моих словах вспыхнул как огонь. Erubuit: salva res est [36]. Я уехал, и два года спустя встретил в Болонье Астона и мадам Склопитц, красотой которой я любовался. Она держала на коленях маленького очаровательного Астона. Я дал ему новости о его сестре; но я поговорю об этом на своем месте.
Из Турина я направился в Парму с одним венецианцем, который, как и я, блуждал вдали от родины, не имея возможности там жить по причинам, известным Государственным Инквизиторам. Он сделался комедиантом, чтобы заработать на жизнь, и направлялся в Парму вместе с двумя женщинами — комедиантками, одна из которых была достойна любви. Когда он узнал, кто я такой, он стал мне близким другом, и допустил бы меня до всех удовольствий, что могло предоставить нам совместно дорожное сообщество; но у меня не было желания веселиться. Я направлялся в Ливорно с химерическими идеями. Я полагал себя способным стать необходимым графу Алексею Орлову в той победе, которую он должен был одержать при Константинополе; я вообразил себе, что без меня он никогда не пройдет Дарданеллы, что это перст судьбы, как тот, что прозвучал при взятии Трои, которого никогда бы не произошло без присутствия Ахилла. Я между тем испытывал большое чувство дружбы к этому мальчику, которого звали Анжело Бентивольо, которому Государственные Инквизиторы никогда не простили бы преступления, незначительней которого философия не знает. Я поговорю о нем, когда читатель найдет меня в четырех годах позже, вернувшегося в Венецию.
Прибыв в Парму к полудню, я сказал адье Бентивольо и его компании. Мне сразу сказали, что двор находится в Колорно; но мне нечего было делать при дворе. Решив выехать назавтра в Болонью, я пошел поесть супу у горбуна дю Буа Шательро, директора монетного двора инфанта, человека умного, пустого, обладающего многими талантами. Читатель может вспомнить, что я был знаком с ним уже двадцать два года назад, в те счастливые времена, когда я был влюблен в Генриетту. Я виделся с ним с тех пор лишь два раза, мимоходом. Он встретил меня криками радости, как старого знакомого, предъявляя мне большой счет по поводу того, что я собираюсь провести с ним лишь несколько часов, что собираюсь пробыть в Парме. Я сказал, что направляюсь в Ливорно, где граф Орлов меня ждет, и что я еду день и ночь, поскольку в тот час, когда мы будем разговаривать, он уже стоит под парусами. Он меня заверил, что тот готов к отъезду, и показал мне письма, полученные только что из Ливорно. Но, с некоторым смехом, я заверил его, что он не уйдет без меня, и г-н дю Буа поздравил меня с политическим успехом. Он хотел говорить со мной об этой экспедиции, которая заставила говорить о себе всю Европу, но моя сдержанность заставила его сменить тему. Он показал мне свои прекрасные гравюры, которые действительно были шедеврами, и оказал мне честь, пригласив обедать, вместе со своей гувернанткой. Мы много говорили о Генриетте, которую он пытался сделать вид, что знает, и, несмотря на то, что он говорил о ней с большим уважением, я не оставил ему времени, чтобы он попытался что-либо выведать о ней. Так что он провел все послеобеденное время, говоря сам, жалуясь на всех суверенов Европы, за исключением короля Прусского, который сделал его бароном, несмотря на то, что не знал его и никогда не имел с ним дела, ни прямо, ни косвенно.
Он жаловался, прежде всего, на инфанта герцога Пармы, который держал его у себя на службе и, не решаясь сделать свою монету, не использовал; он бы не остался в таком положении, если бы мог предвидеть, что будет там как каноник в капитуле, нужный, чтобы держать доходное место. Он высказывал самые горькие жалобы на двор Людовика Пятнадцатого, у которого он не попросил бы и стакана воды, который бы все равно не получил. Этим стаканом воды была для него черная лента Св-Михаила, которую вручают людям таланта, и которой кто и заслуживает, как не он. Он жаловался, наконец, на республику Венецию, которая не вознаградила его в достаточной мере за то, что он для нее сделал. Он был в Венеции год, устанавливая в Монетном замке этой республики балансир, и он хорошо его сделал. Она смогла после этого бить монету на связке, как все другие власти Европы, и наградой ему за это стала нищета. Он потратил четыре раза по столько, сколько за это получил. Сказав ему на это, что он имеет все в мире основания жаловаться, я попросил его достать для меня у некоего банкира пятьдесят цехинов, которые я верну в Ливорно на счет, который он мне укажет; он ответил мне весьма благородно, что мне нет нужды обращаться к банкиру с такой мелочью, потому что он может снабдить меня этим сам. Я согласился с его предложением, пообещав вернуть ему эту сумму как можно раньше, но я оказался не в состоянии когда либо расквитаться с этим долгом. Я не знаю, жив ли он еще; но если даже, тем не менее, он доживет до возраста Нестора, я не льщу себя надеждой, что когда-либо буду в состоянии расквитаться с этим маленьким долгом. Я становлюсь с каждым днем все беднее и вижу уже себя в конце своей карьеры.
На другой день я прибыл в Болонью, и через день — во Флоренцию, где нашел шевалье Морозини, племянника прокуратора, девятнадцати лет, который путешествовал вместе с графом Стратико, профессором математики университета Падуи. Он был с молодым сеньором в качестве гувернера. Он дал мне письмо для своего брата, монаха-якобита, профессора словесности в университете Пизы. Я остановился в Пизе на два часа, только чтобы познакомиться с этим монахом, выдающимся как по своему уму, так и по учености. Я нашел его выше его репутации и пообещал ему провести какое-то время в этом городе в другой раз, специально, чтобы насладиться его обществом. Я остановился на час в банях и познакомился с безуспешным претендентом на трон Великобритании. Я прибыл в Ливорно, где застал графа Орлова лишь благодаря плохой погоде.
Консул Англии сразу меня представил; тот жил у него. Когда он меня увидел, он, как мне показалось, был обрадован, потому что был довольно знаком со мной по Петербургу; и он, казалось, еще больше был доволен, когда консул дал ему прочесть письмо, которое получил от посла Англии, который был в Турине. Он сказал мне, что рад, что я буду с ним на его корабле, и, соответственно, рад будет переправить на корабль мое имущество, потому что он отчалит, как только позволит ветер, и, имея много дел, оставил меня с консулом, который спросил, в качестве кого я направляюсь в Константинополь вместе с адмиралом.
