Людмила Бояджиева - Дитрих и Ремарк
Это стало началом новой блистательной карьеры Марлен. Случайность? А кто бы кроме Марлен дерзнул на такое? Стандартная красавица в вечернем туалете тут же была всеми забыта. Дерзость Марлен произвела фурор. Хозяин отеля «Сахара» в Лас-Вегасе предложил ей за выступление в ресторане отеля огромные гонорары. Марлен пишет Ремарку в Порто-Ронко:
«Любовь моя!
Как твой Меньер? Не штормит? Если нужны еще таблетки, я вышлю.
Интересная новость: подписала контракт с «Сахарой» — 30 000 долларов за два выступления в неделю! Представляешь, за этот год я заработаю массу денег, и все помимо кино. Буду петь песенку распорядителя манежа в костюме из циркового представления. Потом хочу сделать телепатический сеанс чтения мыслей, как делала на фронте. И конечно, петь. Все должно уложиться в 25 минут, чтобы люди успели отдохнуть и отправиться в казино. Я все уже продумала. Впервые появлюсь в сумасшедшем «голом платье». Это шедевр Жана Луи. Такое впечатление, что блестки нашиты прямо на кожу! И знаешь, я совершенно не боюсь сцены. Не понимаю тех, кто жалуется на мандраж перед выходом к зрителю. Боишься — не выходи! У меня получится, и это будет пуля! Если сумеешь выбраться, я буду петь для тебя одного. Рабочая пума».
27 декабря 1951 года Марлен исполнилось пятьдесят лет. Она предпочла этого не заметить. Прежде всего из-за смещенной даты рождения, а главное, потому, что искренне считала себя неподвластной времени. И в самом деле, выглядела она на тридцать и не теряла юного аппетита к жизни. Она даже мечтала о том, чтобы родить от Юла Бринера, к которому продолжала пылать страстью. И успевала все — перелеты, свидания, подготовки к концертам.
Первое же выступление Дитрих в «Сахаре» стало триумфом. «Голое платье» — сенсацией. Это была находка Марлен, создающая впечатление обнаженного тела при полном соблюдении правил хорошего тона. Закрытое под горло узкое платье из телесного цвета полупрозрачной ткани «суфле» (надетое, разумеется, поверх мудреного корсета того же цвета) было усыпано мириадами блесток, редеющих по мере приближения к бюсту. В свете прожекторов блестки мерцали, и вся фигура выглядела безупречно-скульптурной «обнаженной натурой». Марлен наслаждалась ежевечерним восхищением зрителей и считала, что сцена, прямой контакт с публикой дают куда большее удовольствие, чем успехи на экране.
Идея «голого платья» от Жана Луи была воплощена в трех вариациях — телесной, черной и золотой. Марлен умело преподносила их, придумав вентилятор на рампе, который заставлял трепетать тонкую ткань, эффектно обыгрывала длинную лестницу, по ступеням которой шла, небрежно волоча роскошные меха. Одно из платьев, переливчатое, из черного стекляруса, она метко окрестила «угрем». Оно сопровождалось шубой и трехметровым шлейфом, на который пошел пух двух тысяч лебедей. Платья от Жана Луи работали на легенду. Примерки длились по восемь-десять часов, на протяжении которых Марлен стояла неподвижно, лишь меняя в мундштуке сигареты, и отрывисто командовала, куда передвинуть блестку. Мириады бусинок были примерены и уложены с фантастической тщательностью, пока Дитрих не одобряла работу. «Дитрих была и кошмаром, и праздником», — вспоминали ее портные и стилисты.
Новая волна славы пришла к ней вместе с выступлениями в театрах. Марлен предложили четырехнедельный ангажемент в знаменитом лондонском «Кафе де Пари». В придачу — легендарные апартаменты в отеле «Дорчестер» и столько «роллс-ройсов» с ливрейными шоферами, сколько ее душе угодно. Марлен задумалась и поставила условие — перед ее выступлением на сцену должны выходить звезды и произносить восторженные вступительные речи. Настоящие звезды — Лоуренс Оливье, Майкл Редгрейв, Алекс Гиннес, Пол Скофилд. И согласилась лишь тогда, когда условие было принято.
Свое появление на сцене Марлен продумала и отработала до мельчайшей детали, добиваясь ошеломляющего впечатления.
Она появлялась на верхней ступени витой лестницы и останавливалась в ярком свете прожекторов. Замирала, давая возможность волнам восторга омыть ее с ног до головы. Потом медленно начинала спускаться к небольшой сцене. Глядя перед собой, не на миг не опуская глаз на ступеньки, никогда не касаясь перил, она величаво плыла, плотно облегавшее ее платье сверкало и переливалось, ноги от стройных бедер до атласных туфелек были одно плавное движение. Внезапно Марлен замедляла шаг, останавливалась. Слегка прильнув спиной к белой колонне, поглубже куталась в мех роскошного манто и бросала на завороженных зрителей взор своих удивительных, полуприкрытых ресницами глаз. Дразнящая улыбка слегка касалась ее губ, оркестр начинал играть вступление к первой песне. Марлен продолжала спуск.
Так было на любой сцене, где бы ни выступала Дитрих, и везде — полный фурор. Гром аплодисментов, восторги критиков и уважаемых знатоков искусства, преклонение самых талантливых и заметных мужчин.
— Милый! — звонила она в Порто-Ронко. — Только что закончила концерт в Париже в «Олимпии». И я еще дала согласие на выступление в театре Пьера Кардена. Пьер встретил меня по-царски и сразу предложил продлить гастроли. Замечательный человек, великодушный и щедрый. Почему ты не приехал?
— Немного не в своей тарелке.
— Обидно. Море цветов и полный восторг! Такой нужной я чувствовала себя только на войне.
— Надеюсь, тебе выдадут медаль за заслуги в искусстве? Во всяком случае, таковую пришлет тебе Равик. Твое фото в английском журнале — нечто умопомрачительное!
— Лондон обожает меня! Фото я видела, это когда на мне переливчатое платье из черного стекляруса и шуба из лебяжьего пуха? У нее почти трехметровый шлейф! И знаешь, чего я боюсь больше всего? Что кто-нибудь бросит в меня тухлое яйцо — шуба пропала!
— О чем ты, божественная! Кто посмеет?
— Но такое постоянно случается с другими.
— Ты никогда не была похожа на других.
— Почему опять этот грустный голос? Ты пишешь, Бони? Ты пользуешься миндальным мылом, что я тебе прислала?
— Я пишу на диво талантливо и благоухаю миндалем.
— А мне приходится иногда душиться мужским одеколоном с лавандой. Для полноты образа. В перерыве я переодеваюсь в один миг, меняю платья на фрак, и когда снова выхожу — с тросточкой и в цилиндре, — буря восторга!
— Я хорошо понимаю их, тех, кто завывает от восторга. Твой голос и манера петь завораживают. Я слушаю твою пластинку и трепещу всеми перышками. А вообще сижу тихо, только часто затачиваю карандаши…
«Камни переговариваются, листья откровенничают, тычинки красуются… молоденькая кошечка парит в танце над коврами, светлячки сами себе электростанция, а мухи-однодневки, завтра мертвые, любят друг друга в свете свечи на террасе, они символы в чистом виде… — кратчайшая трепещущая жизнь… Бог в деталях…
