Кристофер Хибберт - Частная жизнь адмирала Нельсона
Ранним утром 26 декабря 1798 года «Передовой» с королевским штандартом на мачте, сопровождаемый флагманским судном адмирала Карачьоло, вошел в бухту города Палермо. Королева, совершенно не находящая себе места после утраты ребенка, поспешно сошла на берег и, в сопровождении Нельсона, под непрекращающимся снегом, уехала в крытом экипаже за город, в палаццо Чолли, мрачный, темный, насквозь промерзший и почти пустой — в нем не оказалось ни мебели, ни ковров в спальне, не было даже камина; а окна и двери не закрывались. «Лучше уж умереть», — прошептала Мария Каролина.
Ее муж, сошедший с корабля несколько позже, жил лишь ожиданием охоты в дворцовом парке. Не терпелось ему и оказаться подальше от жены: он клял ее на чем свет стоит за то, что она втянула его в эту несчастную войну с французами. А ее приятельница леди Гамильтон вызывала у него ненависть, и он грозился выбросить ее в окно. «Твоему отцу все едино, — говорила королева своей дочери императрице. — Пусть готтентоты хоть Неаполь захватят! Он о нем и не думает».
Проведя несколько далеко не лучших дней в палаццо Чолли, Гамильтоны и Нельсон переехали в виллу Бастьони, где до сэра Уильяма, страдающего от лихорадки, вызванной, как он считал, простудой и разлившейся желчью, дошла обескураживающая весть: судно, где находилась его драгоценная коллекция ваз, потерпело крушение недалеко от Сицилии, и единственным сохранившимся грузом оказался гроб с забальзамированными останками адмирала лорда Шулдэма[23]. Найты нашли себе комнатенку в затрапезной гостинице прямо напротив тюрьмы, откуда всю ночь доносились стоны узников, сопровождаемые печальным наигрышем гитары.
ГЛАВА 17
Палермо
При одной только мысли о Вас, любовь моя, я теряю и аппетит, и сон
В первые недели 1799 года Нельсона часто посещала мысль о смерти. «Я готов покинуть эту юдоль печали, — писал он Александру Дэвисону, — и если кому и завидую, то только тем, у кого есть участок земли размером шесть футов на два». А из письма леди Паркер следует: состояние его здоровья таково, что, если в ближайшее время не наступит резкого улучшения, «можно смело утверждать — в самом непродолжительном времени я отправлюсь туда, откуда не возвращаются». Впрочем, все в воле Божьей. «После событий (при Абукире), — продолжает Нельсон, — я едва выжил… А сейчас мне хуже, чем когда-либо: душа моя получила такой удар, от которого я вряд ли оправлюсь… Вы и не узнаете меня при встрече». Адмиралу Гуделлу Нельсон пишет: «Всем нам очень плохо, всех одолевает тоска… Когда же все это закончится?» Страдая от приступов тошноты, разлития желчи, запоров, а также сердцебиения и одышки, принимаемой мнительным адмиралом за симптом болезни сердца, Нельсон, наряду с депрессией, постоянна впадал в раздражительность[24]. Мучили его и постоянные головные боли, вызванные, возможно (во всяком случае, такие предположения часто высказывались), недавним ранением вкупе с полночными застольями и непривычной диетой, провоцирующими вспышки раздражения и чрезмерно резкие суждения — всем вскоре бросившиеся в глаза[25]. Сэр Уильям Гамильтон, будучи и сам нездоров, да к тому же остро переживавший утрату своей драгоценной. коллекции, душевного состояния адмирала облегчить не мог. И даже присутствие леди Гамильтон, почти все время проводившей с безутешной королевой, порой больше раздражало его, чем радовало.
По крайней мере такое впечатление сложилось у капитана Прайса Локарта Гордона, шотландца, в тот год оказавшегося в Палермо и сопровождавшего в путешествиях по свету беспомощного калеку лорда Монтгомери. Гордона задело то, что его подопечного не пригласили остановиться в палаццо Палагония, хотя, помимо Гамильтонов, миссис Кадоган и Нельсона, там уже жило несколько приезжих. Но на ужин туда их как-то пригласили, и у него появилась возможность понаблюдать за Нельсоном (часть вечера тот провел, сидя на углу стола и что-то записывая) и за леди Гамильтон, вошедшей в зал, опираясь на руку мужа, при этом ее «черные как вороново крыло волосы падали на полную грудь и пышные плечи». «По завершении церемонии представлений, — продолжает Гордон, — леди Гамильтон принялась негромко, переходя с ланкаширского диалекта на итальянский язык и обратно, пересказывать свои несчастья, упования, страхи, печали, связанные с состоянием ее возлюбленной королевы и утратой славного неаполитанского палаццо со всем его содержимым, попавшим в руки гнусных республиканцев. Мы кинулись утешать ее светлость, заверяя в том, что все имущество посла благополучно дошло до английских берегов и в ближайшие дни будет переправлено сюда. Правда, как впоследствии выяснилось, она все это уже прекрасно знала… По ходу увлекательной беседы ее светлость обнаружила — она является кузиной лорда Монтгомери: «Скажи, сэр Уильям?» Его светлость поклонился в знак согласия».
Потом к Гордону подошел Нельсон и, «отпустив пару ничего не значащих реплик, спросил: «А вы, сэр, слышали о Нильском сражении?.. История, сэр, не знает ничего подобного, и уникальность битвы определяется тремя вещами: во-первых, она развернулась ночью, во-вторых, мы сражались, стоя на якорях, и в-третьих, победу одержал однорукий адмирал»».
Каждый из аргументов Гордон принимал «с глубоким поклоном». Однако же, продолжает он, «прозвучи его речь после ужина, я бы решил, будто наш герой перебрал шампанского».
А на следующий день после ужина довольно странно повела себя леди Гамильтон. Прибыл гонец с посланием от турецкого султана. Леди Гамильтон посоветовала Нельсону надеть подарки султана — ментик и «Челенк». Тот сразу согласился. «Вошел мусульманин, — рассказывает Гордон, — и, едва увидев его светлость, рухнул наземь, отдавая большой салям… Леди Г., пользуясь услугами переводчика, грека из посольства, принялась заигрывать с дикарем-турком, и тот получил приглашение на ее завтрашний званый ужин».
За ужином турок, накачиваясь ромом, «не подпадавшим под запреты пророка», развлекал леди Гамильтон историями своих подвигов. «Вот этим самым кинжалом, — говорил он, — я за день обезглавил двадцать французских пленников! Смотрите, на нем еще сохранились следы крови». У леди Гамильтон, внимательно слушавшей перевод, продолжает Гордон, «глаза разгорелись». «А ну-ка, а ну-ка, дайте мне взглянуть насей славный меч!» Турок повиновался. Миледи взяла оружие в свои прекрасные руки, унизанные кольцами, и, глядя на пятна запекшейся якобинской крови, поцеловала его и передала кинжал герою Нила. Миссис Чарлз Лок, красавицу жену нашего генерального консула, сидевшую напротив турка, разыгравшаяся сцена страшно перепугала (ко всему прочему она была на сносях): бедняга упала в обморок, и ее пришлось унести из комнаты. Впрочем, ее светлость заявила, что все это дамские штучки, и не сделала ни малейшей попытки помочь гостье. На самом деле она завидовала ее красоте и даже распространяла слухи, будто, являясь сестрой покойного лорда Э.Ф. (Эдварда Фицджералда, ирландского повстанца, недавно умершего от ран в Ньюгейтской тюрьме), та наверняка испытывает симпатии к якобинцам.
