Ханну Мякеля - Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского
И не напрасно. Книги издаются все новыми тиражами. С годами Простоквашино постепенно превратилось вместе с приятелями и Печкиным в современный почти что миф: деревня, где живут Дядя Федор и его приятели, ныне часть России, уже кажущаяся вечной и неотъемлемой. По сути дела, эта деревня существует в любом месте — такие же Простоквашины можно найти в любой части света. Уж во всяком случае — в вечной надежде, которую питает человек.
V. Близко и далеко
«Дядя Федор» был переведен, Эдуард побывал в Финляндии. Эти два важных для меня события свершились. Были переведены и другие его книги, да и письма начали ходить между Хельсинки и Москвой после нашей встречи регулярно. Успенский расспрашивал и о моих книгах, когда понял, что я тоже пишу; он хотел перевести их, со своей стороны, на русский. Почему? Потому что это входило в принцип вежливости, понял я потом. Тот же принцип присутствовал в речевом этикете и остается в употреблении. Речь могла идти и о широком гостеприимстве, или это мог быть только жест; реальный интерес или же желание попытаться оказать приличную взаимную услугу — нечто, относящееся к идущим издалека и глубоко укоренившимся обычаям соседнего народа.
Я спрашивал об этом у Эдуарда прямо, в чем, мол, собственно, дело? Он был из тех немногих, у кого я мог спросить что-то прямо, думал я. И это была правда. Эдуард захотел сразу прояснить мне ситуацию, правда, по своему обыкновению, быстро. Когда заходила речь о таких (более чуждых финну) системах бартерной торговли типа «ты — мне, я — тебе», я обычно получал всегда один и тот же ответ, сопровождаемый пожиманием плечами. Он звучал во всей своей простоте так: «Это Азия».
Значение этой констатации я полностью понял только много лет спустя. Речь шла о той азиатскости, которая пришла с захватническими походами монголов. И осталась в русских не только в виде этнических черт и остатков языков и эмоций, но и в виде закоснелых традиций.
История историей, а настоящий момент — это другое, но вопрос, по-видимому, стоял о том же. Эдуард отплатил мне «свой долг». Ведь я был тем, кто «открыл ему путь во внешний мир», о чем даже сейчас он — путешественник, повидавший на земном шаре уже больше меня, — все еще не забывает упоминать.
Не я, а случайность и доброта его книг, отвечаю я со своей стороны.
Долг благодарности совсем не должен быть долгом, но таковым он зачастую становится. Тогда он растет, начинает мучить и сменяется не только отторжением, но в конце концов и агрессивным негативизмом. Такового я уже испытал достаточно. Но в России, казалось, думают иначе. Даже такие долги, которые оказавший их сам долгами вовсе не считал, отплачивали, и даже с радостью. А я полагал, что одного лишь «Дяди Федора» достаточно: уж это-то был для меня прекрасный подарок от него. Но Успенский думал иначе.
«Пришли какую-нибудь из твоих книг». Какую? Выбор в 1970-е годы был не очень трудным. Ведь у меня было тогда всего четыре детские книжки, три про господина Ау и «Лошадь, которая потеряла очки». Я подарил Успенскому первого «Ау», который был переведен и на другие языки, и «Лошадь». И забыл об этом.
А Эдуард не забыл.
В Советском Союзе были десятки разноязычных наций, для которых издавалась литература. Нужны были переводчики. Переводилась литература даже на языки малых народов, и всегда кто-то зарабатывал на этом свой хлеб. Зачастую сначала делался подстрочник, который не владеющий языком, но вообще знающий свое дело редактор или хороший писатель подвергал литературной обработке. Так случилось и с «Ау». Подстрочник выполнил Пекка Раудсепп, живущий в Москве эстонец, бывший пловец-чемпион, а позднее сотрудник Ленинской библиотеки, с которым я встретился на книжной ярмарке. Я спросил у Пекки, почему он закончил карьеру пловца, и он, указав на стакан с водкой, ответил:
— Эта вода мне нравилась больше.
В основе юмора лежала большая, трогающая душу трагедия, хотя и не лишенная жалости к самому себе.
Издательство занялось вопросом публикации. Подстрочник был готов, и Эдуард нашел его хорошим. Взяв его за основу, он тут же принялся за работу. А когда Эдуард что-то начинал делать, то подходил к этому с чувством и действовал в темпе. Работа следовала вместе с ним повсюду. Даже в поездках. Шестого марта 1978 года Успенский был в Ялте, что я вижу по отправленному им письму. В нем он рассказывает о своих переводческих хлопотах. Письмо пришло в Финляндию более чем через месяц. Ведь из Ялты долог путь до Финляндии, когда подумаешь о старинной доставке на перекладных лошадях. Да и у цензуры курортного местечка (не говоря уж о темпах работы почты) тогда не было никакой государственной спешки.
Интересно перечитывать сейчас в письмах Успенского, как он говорит о «Дядюшке Ау». Это для меня ново. Весь процесс перевода в свое время не казался ничем особенным. Или, если и казался, то главным образом неприятным, мучительным, тягостным; ощущался торговлей, а торговаться мне и по-прежнему не по вкусу. В особенности при том, что я знал, как немного финских книг в Советском Союзе вообще издавалось. Несмотря на усилия товарища Успенского, я, с другой стороны, считал шансы на публикацию своей книги не слишком большими.
Однако сам Эдуард, похоже, был настроен оптимистически.
Он, кажется, действительно влюбился в мою книжку, потому что написал в письме, что в ней есть новые персонажи, которых он раньше не встречал в детской литературе. Книга отличалась от «Карлсона» и современных ему подражаний: «Он («Дядюшка Ау») написан более яркими красками и более широкими мазками. И одновременно в нем прослеживается отчетливая связь с национальными корнями. Мне он нравится, и мне он мил. Хотя к моему мнению не очень прислушиваются».
Так что трудностей будет достаточно. Одному нравится, другому нет, а третьему все это безразлично. Трудности появлялись и из-за различных тематик в произведении про Ау. Глава о космосе и смерти («Господин Ау размышляет о жизни») оказалась выброшена из книги вместе с другими подобными местами. По многим причинам. Может быть, потому, что в Советском Союзе, по словам Успенского, о таких вещах (вроде смерти и уж тем более жизни после смерти, даже как о мысли) не говорили. И вообще, перевод обещал быть и был вольным, по сути дела «пересказом», историей, которую писатель из подстрочника переработал на свой вкус. Но что поделать: если я не дам разрешения на это, книга определенно останется неопубликованной.
Успенский хотел позднее перевести и «Лошадь, которая потеряла очки». Но тогда лошадь стала бы американским агентом в черных солнцезащитных очках. Это был все-таки уже перебор.
