Йоханнес Штейнхоф - «Мессершмитты» над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943
Затем мы приземлимся в Джербини, если аэродром все еще останется пригодным к использованию, или в Катании. При помощи ручных насосов дозаправим наши самолеты, перевооружим и зальем масло. Мы будем прыгать в земляные щели и укрытия, чтобы переждать ковровую бомбежку, прокатывавшуюся через нас. А затем выползем наверх, оттаскивая в сторону разрушенные самолеты, ремонтируя незначительно поврежденные, а если у нас еще останется достаточно машин, чтобы составить скромную группу, снова взлетим. Все это мы должны были продолжать делать день за днем. И теперь я, как предполагалось, должен выступать перед ними с речью о боевом духе!
Я сомневался в том, что мы сможем продержаться в Трапани остаток дня. Бомбардировщики появлялись без сигнала оповещения, так как летели слишком низко, чтобы их могли засечь наши радиопеленгаторы. Летя в сомкнутом строю, они усыпали аэродром бомбами до тех пор, пока он не стал напоминать лунный пейзаж. Поэтому передовая взлетно-посадочная площадка около Корлеоне, вероятно, была нашим последним убежищем. К настоящему моменту она являла собой не что иное, как длинное поле, покрытое желтым жнивьем пшеницы и обозначенное побеленными каменными плитами.
Мы походили на преследуемых охотниками и ищущих укрытие животных. Без телефонной связи и снабжения мы также были отрезаны от внешнего мира. При этом в западной части Сицилии не осталось никаких других аэродромов.
Я, должно быть, заснул, и телефон снова выдернул меня из короткого периода блаженного бессознательного состояния.
– Четыре часа, господин майор.
Первый свет пробивался через венецианские шторы, когда я встал, чтобы открыть ставни. Я все еще чувствовал себя крайне измученным; в самом деле, я, казалось, находился в состоянии перманентной усталости. У меня было только одно желание – спать.
В другой комнате Толстяк открывал ставни, придвигал стулья к столу и гремел посудой для завтрака. Стало немного прохладнее. В бледном предрассветном свете серповидная бухта, террасы, сады и белые дома были окутаны легким туманом, через который вверх торчали черные сосны, и вертикально в небо поднимался дым из труб.
Когда я вошел в гостиную, Бахманн и Штраден, сидевшие за столом, ответили на мое «доброе утро» тихими, угрюмыми голосами. Ни один из нас не испытывал никакого желания разговаривать. Что мы действительно хотели, попивая горячий крепкий кофе Толстяка, так это положить голову на стол и заснуть.
Вошедший Кегель сел и без слов придвинул ко мне телеграмму. Белые полоски с отпечатанным текстом были аккуратно приклеены к бледно-розовой бумаге официального бланка. Первыми словами, на которых остановились глаза, была подпись под главной частью длинной телеграммы: «Геринг, рейхсмаршал».
«…относиться к вам только с презрением…» Я не имел никакого желания читать это до конца. Не в моих привычках было уклоняться от того, что неприятно, но сейчас мне было противно. Казалось, что это относилось только ко мне одному; я отвечал за эту эскадру и лично был объектом его презрения.
Я протянул телеграмму через стол. Штраден взял ее и вместе с Бахманном стал читать. Затем он медленно и осторожно положил бумагу на стол, поднялся, взял свою кепку с вешалки и вышел из комнаты, не сказав ни слова. Бахманн неуверенно посмотрел ему вслед, затем на меня и Кегеля и последовал за Штраденом. Он спокойно сказал:
– Я еду на командный пункт, господин майор.
Зазвонил телефон.
– Господин майор, это генерал.
Голос генерала был далеким и перекрывался потрескиванием и шипением. Чтобы лучше его слышать, я сдерживал дыхание и жестом показал Кегелю и Толстяку, чтобы они соблюдали тишину.
– Мы около Таормины, – сказал генерал. – Окружены – вы понимаете меня? Комизо больше нельзя использовать.
– Да, господин генерал-майор.
– Я хотел позвонить вам вчера вечером до того, как пришла эта телеграмма, но не смог связаться с вами…
– Да, господин генерал-майор.
– Слушайте, вы не должны принимать ее всерьез. Я сделал все, что мог. Я убедил его отказаться от предыдущего приказа, но тогда он послал эту телеграмму в штаб воздушного флота.
Генерал сделал паузу, и я тоже молчал. Наконец, он спросил:
– Вы все еще меня слушаете?
– Да, господин генерал-майор.
– Соберите все самолеты в Западной Сицилии и направляйтесь в Джербини. Аэродром еще можно использовать. К этому времени ваша 3-я группа должна вылететь с Сардинии и также приземлиться в Джербини. Вашей задачей будет защита Мессинского пролива. Вы можете сказать мне, сколько самолетов прибудет?
– От пятнадцати до двадцати, принадлежащих ко 2-й группе и штабному звену эскадры. Относительно 1-й группы доложить сейчас не могу.
– У вас есть какие-нибудь вопросы?
Вопросов у меня было много, но большинство из них в соответствии с немецкими военными традициями не годились для того, чтобы задавать их генералу.
– Да, господин генерал-майор. Какова ситуация? Как далеко продвинулись союзники?
– Давление на наши наземные войска увеличилось чрезвычайно, и мы будем усиливать нашу оборону в восточной части острова. Возможно, вы должны будете скоро начать отход. Враг усиливает давление в направлении центра острова.
– Но куда эскадра должна двигаться, господин генерал-майор?
– Я еще не знаю, – ответил он несколько раздраженно. – В настоящее время ни один немецкий солдат не может покинуть Сицилию. Но вы должны держать весь свой транспорт наготове. Нет никаких транспортных самолетов – у воздушного флота нет свободных «юнкерсов». И еще раз: не воспринимайте эту телеграмму слишком серьезно. Вы обещаете мне это?
Что я мог сказать по телефонной линии, которая в любой момент могла прерваться? Мы уже однажды обсуждали этот вопрос в течение нескольких часов и не нашли решения, так что было совершенно бессмысленно говорить еще что-нибудь теперь. Поэтому я ответил:
– Да, господин генерал-майор.
Мне было почти стыдно за свою позицию в разговоре с генералом. Казалось, что я был соучастником акта предательства, жертвой которого стали наши пилоты. В то же самое время я понимал, перед какой дьявольской дилеммой оказался сам генерал. Проглотив язык, я просто ответил: «Да, господин генерал-майор». В этом ответе было заключено доверие к командованию – в целом отношение к жизни, – которое было привито нам, до этого нашим отцам и их отцам. До настоящего времени для нас, солдат, это была единственно правильная позиция, на самом деле единственно мыслимая. Послушание, которым в течение столетий отличался немецкий солдат, всегда предполагало непоколебимую веру в то, что приказы, которые он получал, – это обдуманные приказы и что Верховное командование очень тщательно все взвесило перед тем, как принести в жертву целые соединения. И многие из тех, кем пожертвовали, умерли с уверенностью в этом. Мне казалось, что именно это отражалось в безмолвных лицах моих пилотов, хотя в течение некоторого времени они имели отличную возможность для вопросов. «Это все еще остается в силе, не так ли, господин майор?» – казалось, спрашивали они меня. Конечно, это должно иметь некоторый смысл, если Верховное командование требует этого от нас, конечно, должно!
