Джон Робисон - Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера
Каждый раз все проходило без сучка без задоринки, и так было ровно до нашего концерта на Олимпийском стадионе в Мюнхене. В тот раз ракета, выпущенная из гитары, попала в парящую и горящую гитару по-настоящему, без обмана, и горящая гитара рухнула с высоты в семьдесят футов и вдребезги разбилась об ограждение перед сценой. К сцене тотчас ринулась толпа зрителей – подбирать обломки на память. Едва удалось избежать давки. От разбитой гитары не осталось ни крошки – поклонники расхватали все.
Я поспешно отбыл домой, чтобы срочно изготовить новую горящую гитару, и таким же манером вернулся с ней в Германию. Оба раза я летел первым классом и брал по два билета. Один себе, а второй – гитаре.
Глава 18
Настоящая работа
Несмотря на успешное сотрудничество с «Кисс», к концу 1979 года я едва сводил концы с концами. Я работал на крупные музыкальные группы, работал с полной отдачей, но они нуждались в моих услугах лишь во время турне. Стоило мне вернуться домой, деньги заканчивались, и я оказывался на мели.
Во время гастролей в Техасе я отобедал в ресторане «Особняк» на Черепашьем ручье, и выставил счет группе. Я налакомился изысканными блюдами, которые вышколенные официанты подавали на тонком фарфоре. В Атланте я отужинал в ресторане «Рысаки», где стены были увешаны жанровой живописью, посвященной скачкам. Кроме того, на гастролях я неизменно летал частными самолетами и ездил по городу на лимузинах, и все это за счет группы.
Но дома, в Амхерсте, все было иначе. Там у меня был «Кадиллак-Эльдорадо» с откидным верхом, но не было денег на бензин. Питался я макаронами с сыром, которые покупал в самом дешевом магазине. Если не было денег на молоко, чтобы приготовить нормальный соус к макаронам, я варил их на воде и посыпал порошковым сыром, тем и обходился. Я высматривал нетронутые ломти пиццы, – посетители иногда оставляли их на тарелках в дешевой забегаловке «У Бруно», и таскал приправы на десерт. Вместо отеля «Плаза» с его прелестными обоями и мраморными ванными, я жил на 288-й Федеральной улице, где стены были оклеены газетами, а санузел представлял собой тесный закуток с пластмассовой раковиной и душем без ванны.
Честно говоря, отказывать себе во всем было не так уж и трудно. Я понимал: любое жилище лучше, чем спальник под деревом, – а именно так я и ночевал, когда впервые ушел из дома. Безденежье тяжело давалось мне скорее из-за разительного контраста с той роскошной жизнью, которую я вел во время турне, когда была возможность шиковать. Получалось, что вчера я был богат, а сегодня уже нищ. Все равно что вчера быть умным, а сегодня проснуться тупицей, однако помнить, каким умным был вчера. Словом, я нуждался в твердой почве под ногами и в стабильном заработке. Мне нужнее было получать двести долларов в неделю, но десять недель подряд, а не заработать три тысячи одним махом за один день и потом три месяца свистеть в кулак.
– Старик, тебе надо переехать в Лос-Анджелес! Ты бы там работал со мной на киностудии.
– Слушай, перебирайся в Нью-Йорк! У тебя там работы будет выше ушей.
Со всех сторон на меня сыпались добрые советы. Все из лучших побуждений объясняли, чем именно мне заняться и что предпринять. Все в один голос утверждали, что в большом городе меня ждет большое будущее. Но я вырос в провинции, в маленьких городках и на ферме. Больше всего на свете я любил леса Амхерста и сельские края в Джорджии. А большие города мне не нравились. Там было слишком много людей – незнакомых, чужих людей, с которыми непонятно было, как общаться, и поэтому города и толпы меня пугали. Я хорошо понимал животных и знал сельскую местность. В лесу я чувствовал себя спокойно и надежно. А вот в городе или в толпе – никогда.
Ко всему прочему, нужно было учитывать, что я живу не один. Медвежонок училась в Массачусетском университете в Амхерсте, и мы как раз съехались. Она не могла бросить учебу, а я не мог расстаться с ней, так что ни о каких больших городах и речи не шло.
Каждый день я хотя бы один раз задавал себе вопрос: «А если все-таки переехать, пусть мне и страшно?» Но мне недоставало уверенности в том, что я удержусь на новом месте, в том числе и на новой работе. В моей жизни не было постоянных величин. Я бросил школу, наша семья распалась. Поэтому сама мысль о том, чтобы начать новую жизнь в двух тысячах миль отсюда, среди чужих, меня пугала и отвращала.
К тому же я боялся оставить родителей без присмотра. Несмотря на всю мою неприязнь к ним, я не хотел уехать, а потом узнать, что они забились каждый в свою нору и умерли. А ведь был еще младший брат. Пока он жил у доктора Финча, я чувствовал, что надо быть поблизости и держать ухо востро. Лишь много лет спустя я выяснил, через что прошел брат, но и сейчас, когда я не знал подробностей, инстинкт подсказывал мне: будь поблизости, будь начеку.
Отец звонил мне еженедельно.
– Сынок, мне так жаль, что я был тебе обузой. Больше тебе не придется обо мне беспокоиться! – запинаясь, невнятно бормотал он. Говорил он всегда одно и то же, звонил мне пьяный, как правило, лежа на полу у себя в квартире, потом ронял телефон. Приходилось мчаться к нему и проверять, как он там – умер или просто вырубился? Повсюду валялись бутылки, сигареты и мусор. Приходилось возиться с отцом, как с малым ребенком.
– Вставай с пола, не то я вызову полицию! Сейчас же вставай! Ну!
– Прости, Джон Элдер, мне так тяжело, так тяжело… – он подвывал и плакал пьяными слезами, но с пола все-таки поднимался. Пять лет назад он избивал меня. Теперь он опустился и впал в детство. Передо мной был взрослый младенец, пускающий пузыри. Похоже, он достиг крайней степени падения: разорился, потерял дом, семью. У него оставалась развалюха-машина стоимостью в пятьдесят долларов, да работа охранником в Хэмпширском колледже. Зарплаты едва хватало на жизнь.
Еще тяжелее мне было навещать мать. Она переехала в город, сняла там квартиру и продолжала крутить с женщинами. Нынешняя ее подружка годилась мне в тетушки. Все это казалось мне противоестественным. А другие женщины, которых я встречал дома у матери, больше смахивали не на ее любовниц, а на служек в храме.
Бывали и еще более странные случаи.
– Это моя дочь Анна. Она твоя новая сестренка, – однажды сообщила мне мать. Неужели она и правда искренне верила, что какая-то девица, которую она взяла под крыло, от этого станет мне родной сестрой? Спятила. В который раз. Вскоре мать снова положили в Нортхэмптонскую психиатрическую больницу, а моя «новая сестренка Анна» вышвырнула ее вещички на помойку и заняла квартиру.
Я настолько стыдился родителей, что не рассказывал о них правду никому, – ни посторонним, ни друзьям. Обычно я говорил что-нибудь вроде: «Мои родители преподают в университете. Отец занимается философией». Поэтому с моих слов собеседники решали, будто родители у меня – приличная профессура в твиде, а не полупомешанные оборванцы, которые опустились до животного состояния и сидят взаперти.
